— Ее-то я как раз понимаю, — сказал я спокойно. — И знаю, что не все гладко у вас с отцом. И еще понимаю, что происходит между тобой и… (я проглотил слюну)… и еще кое-кем.

Тут стало очень тихо, настолько тихо, что отчетливо слышалось тиканье часов в коридоре. Уткнувшись лбом в дверной косяк, мама произнесла почти шепотом:

— Что ты можешь знать о вещах, которые начались еще до твоего рождения и продолжаются до сих пор… Что ты вообще знаешь об этой жизни…

И, отвернувшись, она заплакала.

— Прости меня, ну, пожалуйста, прости.

Я попытался ее обнять, но она отстранилась и ушла к себе в комнату.

Теперь я понимаю, что это был очень важный момент, пожалуй — самый важный за все эти дни. По-моему, именно тогда я окончательно расстался с иллюзией, что она поможет мне что-нибудь выяснить.

Я понял, что ей попросту не под силу трезво взглянуть на истинное положение вещей: она чувствует себя настолько несчастной, что любая попытка вызвать ее на откровенность начисто теряет смысл.

Подождав, пока у нее погаснет свет, я спустился в подвал. Деби не спала. Жарким шепотом она объявила, что теперь больше не сомневается в том, что я ее разлюбил и нашел себе другую. Я лег рядом, но она повернулась ко мне спиной. Тут я почувствовал, что все кончилось. Ты наверняка знаешь это ощущение: полное отсутствие желаний, конец, пустота. Самая соблазнительная из твоих соучениц, переспать с которой только и мечтают все твои приятели, вдруг оказывается всего-навсего обыкновеннейшей смазливой девчонкой, которая просто случайно живет на соседней улице, а тебе до нее и дела нет.

Меня спасло воспоминание о мисс Доггарти. Уже через минуту я был готов на любые подвиги. Деби сначала сопротивлялась, но больше для приличия, очень вяло, так что ушел я от нее только часа через два. Снова проверил, надежно ли заперты все двери, и лишь после этого отыскал в записной книжке твой телефон. Я позвонил тебе из кухни. Была почти половина первого ночи.

Я страшно устал, возможно, потому, что осталось самое трудное. Когда ты собирался вернуться? Часов через пять или шесть? Хватит ли мне этих пяти-шести часов, чтобы довести рассказ до конца?

Дома тебя не оказалось. Автоответчик продиктовал другой номер: служба сообщений. Перезвонив туда, я попросил передать, что звонил и нахожусь дома. Потом я уснул — на час или два, не больше. Встал, чтобы пойти в туалет, но по пути попался на глаза телефон. Мучила совесть, и я уже настроился набрать номер больницы, чтобы наконец сообщить о подлинной причине теткиного отравления, как вдруг телефон зазвонил.

Нисколько не сомневаясь, что это — ты, я собирался первым делом поблагодарить за ответный звонок. Но в трубке послышался незнакомый женский голос.

— Мистер Левин? — спрашивали оттуда. — Мистер Рони Левин?

Это оказалась медсестра из больницы, куда сегодня после полудня привезли мистера Кэя. Убедившись, что я — то самое лицо, которое велел разыскать больной, она передала, что мистер Кэй просит срочно его навестить.

Больница находилась в Бруклине, рядом с Проспект-парком, он лежал в палате 803. По ходу разговора выяснилось, что его настоящая фамилия вовсе не Кэй, а Клейнер.

Приемные часы — с трех до пяти, ежедневно, — пояснила медсестра, — но… (последовала пауза)… к нему не допускают посетителей, а мое дежурство кончается завтра в девять утра… Вам лучше прийти пораньше, чтобы успеть спокойно поговорить. Кроме того, около восьми миссис Клейнер навестит больного, а он, скорее всего… не захочет, чтобы вы с ней встречались…

Я не понял, почему нельзя встречаться с миссис Клейнер, но прилежно записал все данные и тут же, около телефона, заснул.

Проснулся я в шесть утра, быстренько набросал две записки: матери — чтоб не забыла захватить с собой ключ, и Деби — пообещав взять ее вечером в кино, на дискотеку или в любое другое место, куда захочет, — после чего, не теряя времени, помчался на автобус. Мне ведь еще предстояла пересадка на метро. Утром все и в самом деле смотрелось намного веселее — и люди, и улицы. Водитель автобуса улыбнулся, пробивая мне билет.

Больница выглядела совсем по-другому, чем я себе представлял: простая стеклянная дверь прямо посреди глухой кирпичной стены. У входа не наблюдалось никаких медсестер в крахмальных чепцах, и сдержанный, многозначительный голос из репродуктора не вызывал доктора такого-то срочно явиться в кардиологическое отделение. Неприветливый охранник посмотрел каким-то особенным взглядом, когда я назвал номер палаты: «Это наверху, на восьмом этаже».

Лифт шел только до седьмого этажа. Когда я нажал последнюю кнопку, он раздраженно дернулся, словно ему предъявили какое-то непозволительное требование. Вспомнился недовольный взгляд охранника. На седьмом этаже я тут же заблудился в коридорах, по которым с трудом передвигались какие-то старики на костылях. Никто не мог объяснить, где находится 803-я палата. Наконец я наткнулся на картонную стрелку с цифрой восемь, которая привела к крутой лестнице. Я оказался в длинном пыльном коридоре, огибавшем, как выяснилось, все здание больницы. Пройдя коридор до конца, я попал в сумрачное, заброшенное помещение. Везде валялся какой-то хлам. Судя по всему, здесь давно ничего не ремонтировалось. Я все шел и шел, пока путь не преградило небольшое, написанное от руки, предостережение на двери: вход сюда был воспрещен всем заразным больным, всем визитерам с нарушениями функций иммунной системы, а также всем тем, кто принимает лекарства, понижающие сопротивляемость организма, страдает гемофилией, раком крови, воспалением легких и еще целым рядом других болезней.