На 23 июля было назначено последнее испытание — «подъем» в барокамере на высоту до 14000 метров с имитацией всех действий с кислородной аппаратурой, открыванием фонаря, вылезания. Достаточно натренированные, уверенные в своей физической выносливости, мы пришли на сеанс в барокамеру, как на обычное наше летное задание. Наш тренер закончил последние приготовления. Приборы опробованы. Кислородная аппаратура выверена. Мы вошли в большой металлический барабан, и стальная тяжелая дверь захлопнулась за нами. Теперь только через четыре маленьких иллюминатора мы могли смотреть на внешний мир.

Надеты кислородные маски. Открыт доступ кислорода. Сеанс начался. Стрелка высотомера пошла вправо. Высота 8000 метров. Самочувствие нормальное. Высота 12000 метров. Мы чувствуем себя по-прежнему хорошо. Дружно поднимаем правые руки вверх, давая знать, что можно «подниматься» дальше.

Глухо жужжит электромотор насоса, откачивают его воздух. Постепенно мы начинаем ощущать высоту. Дышать становится труднее. Появляется какая-то вялость… Между тем стрелка высотомера доползла до отметки 14000. Теперь надо пробыть 30 минут на этой «высоте». Томительно тянулись эти полчаса. Я чувствовал страшную усталость. В голове появился какой-то шум. А в конце сеанса нужно было сделать движения, имитирующие отделение от самолета. Хватит ли у меня для этого сил? И вообще — зачем это нужно?..

Медленно, под неумолкающий звон в голове, я приподнимаюсь. Какая-то сила сковывает мои движения. Сердце бьется так, будто я заканчиваю дистанцию на 10 километров. Когда я полностью выпрямился, шум в голове еще более усилился. Казалось, будто я, как в свои молодые годы, когда еще работал котельщиком, сижу внутри котла, поддерживая заклепки, а снаружи кто-то непрерывно стучит молотом.

Сквозь иллюминатор я вижу сосредоточенное лицо врача. Знаком руки показываю ему, что все в порядке. Встать и выпрямиться я смог. Теперь надо сделать несколько приседаний. Напрягаю силы и медленно приседаю несколько раз. Когда я вновь сажусь, сердце колотится так, словно оно собирается выскочить из грудной клетки. Глаза застилает какая-то пелена, сквозь которую мельтешат сотни, тысячи ярких шариков. Считаю свой пульс. 135 ударов в минуту. Встать и присесть. Казалось бы, чего проще. Однако на «высоте» 14000 метров это требует огромных усилий. Проделываю еще несколько действий, предусмотренных планом, и даю знак, что все выполнено. Стрелка высотомера медленно поползла в обратном направлении на «спуск». Последний экзамен сдан.

Оставшееся до полета время мы должны были провести на строгом режиме. Созвали военно-научный консилиум, и каждый его участник придирчиво выслушивал, выстукивал, осматривал нас.

Видимо, не найдя повода для какой-либо «зацепки», комиссия дала согласие на наш полет. Была установлена строгая диета питания. Железный распорядок дня. Спали мы в отдельной комнате. Вечером военврач брал нас под руки, приводил в спальню и любезно желал спокойной ночи. Затем в коридоре появлялся часовой. Он бдительно следил, чтобы к нам никто не заходил и чтобы мы не вели разговоров через окно со своими друзьями-летчиками, которые, понятное дело, интересовались нашей подготовкой и не на шутку жалели нас…

28 июля 1937 года на самой заре к нам вошел врач и торжественно объявил:

— Самая что ни на есть летная погода!

Это было воспринято как сигнал к действию. После легкого завтрака мы были на аэродроме. Великолепная белокрылая машина — двухмоторный скоростной бомбардировщик — стояла наготове. Авиатехник пробовал моторы, которые оглушительно ревели, сотрясая весь самолет. По тому времени это была очень хорошая машина. Она прекрасно зарекомендовала себя во время боев в Испании, где ее ласково окрестили женским именем «Катюша». Для повышения потолка высоты машина была максимально облегчена за счет удаления вспомогательного оборудования.

Предполагалось, что мы полетим ранним утром, чтобы совершить прыжок еще по холодку, когда восходящие потоки воздуха незначительны и поэтому «болтанка» будет небольшой. Неожиданно вылет был перенесен на середину дня, и я, впав в уныние, мысленно уже представлял себе, как я болтаюсь под раскрытым куполом парашюта. Что такое «болтанка», я уже испытал в своих предыдущих прыжках. Гигантские качели — игрушка по сравнению с жесточайшим испытанием, которое должен вынести парашютист, попавший в вихревые потоки воздуха. И продолжаться оно для меня будет не меньше двадцати минут…

Впрочем, делать было нечего. Всем соседним авиационным гарнизонам полеты были запрещены, и все воздушное пространство в радиусе до пятидесяти километров предоставлено в наше распоряжение. Надо прыгать.

Вскоре вокруг нашего самолета образовалась целая толпа — летчики, техники, мотористы, красноармейцы аэродромной команды. Все интересовались, куда и зачем летим, почему так много навешано всяких приборов, почему, наконец, в такую жару мы надеваем меховые комбинезоны?

Специально назначенная комиссия запломбировала барографы — приборы, которые должны были автоматически зарегистрировать время, высоту полета самолета и снижения парашютиста. Для летнего сезона обмундирование наше было не совсем обычным. Поверх шерстяных свитеров и гимнастерок мы надели меховые комбинезоны. Унты, меховой шлем и меховые перчатки дополняли наши костюмы. Пилот Скитев был к тому же облачен в шерстяной комбинезон с электрическим подогревом.

Но самое главное — парашют. Какой брать? Окончательный выбор пал на парашют, не раз испытанный мною в тренировочных прыжках. Он состоял из главного и запасного. Этот простой и надежный аппарат был создан советскими конструкторами и целиком изготовлен на наших заводах. Он давал вполне безопасную скорость снижения, не превышающую пяти метров в секунду. Впрочем, это для парашютиста весом в 80 килограммов. А я представлял собой целую парашютную лабораторию с таким количеством приборов, что мой вес достигал 120 килограммов.