Несколько раз кто-то пытался зааплодировать, посчитав, что грохот ударных предвещает финал, но музыка начиналась снова, затихая так, что ее почти не было слышно, оставался лишь шепот, к которому чуть позже присоединялась скрипка, затем виолончель, а потом и остальные инструменты, оглушая публику. Поэтому, когда и в самом деле наступил финал, лишь я, прослушавшая симфонию много раз, знала, что пора аплодировать, и захлопала в одиночестве.

Я прервала разговор Андреса и Фито, а Чофи, клевавшая носом, встрепенулась. Они захлопали, а вместе с ними и вся публика.

Карлос опустил руки и замер перед оркестром; затем повернулся лицом к залу, и я наконец смогла увидеть его лицо с упавшей на лоб челкой, почти закрывавшей глаза. Он поклонился, сошел с подиума и исчез за кулисами.

Пока все аплодировали, мне так хотелось услышать его слова: «Кто кого угощает мороженым?». Он снова появился, указал жестом на оркестр и поклонился, согнувшись почти пополам.

Он действительно великолепен, думала я. Эти глупые курицы правы. И это они еще не разговаривали с ним, не гуляли с ним по Мадеро, и он не оскорблял их посреди улицы.

Я продолжала аплодировать, как и все остальные, как вопил Андрес 15 сентября, в День независимости.

— Всё-таки генерал Вивес произвел на свет нечто стоящее. У этого парня есть задатки политика, иначе он не сорвал бы такие аплодисменты. Вы только поглядите, похоже, это было главное выступление в его жизни. Теперь он больше тебе не принадлежит, — сказал он Фито, покатившись от хохота.

— Вивес, Вивес, Вивес, — выкрикивала публика, а музыканты аплодировали или постукивали смычками по пюпитрам.

Из боковой двери вышел Вивес, опять идеально причесанный.

И снова при его появлении аплодисменты стали громче. Он взошеля на дирижерский подиум, поднял руки, чтобы музыканты встали, и повернулся к нам, снова поклонившись, так что его голова чуть не коснулась пола.

— Он точно станет хорошим политиком, — сказал Андрес. — Превосходный актер. Как жаль, что мы не можем использовать такой же подиум, это произвело бы эффект. Ты что, так не считаешь, Тюфяк? — спросил он Фито. Ты только погляди на женщин, они словно обезумели. Если пообещаешь дать женщинам право голоса, я, пожалуй, попробую порепетировать с этим подиумом. В парламенте как раз лежит проект закона, который никогда бы не подписал Агирре. Уверяю тебя, они проголосуют, а если я буду выступать с такого подиума, то стану президентом, и никто и слова не скажет, что это дурной тон, поскольку я твой кум. А как меня выдвинут, на следующий же день назначу Вивеса председателем партии, и пусть катается по всей стране со своим оркестром. Как тебе это, Катин?

Вивес скрылся и вновь появился уже в пятый раз, оркестр садился и вставал, но публика не переставала аплодировать. В особенности женщины. Дамы в соседних ложах, приятельницы Чофи, хлопали так, словно были его любовницами.

— Нам пора, — сказала я Андресу. — Поздравим его за ужином, а сейчас — это уже чересчур.

— И я о том же, он же не тореро. А выглядит так, будто только что рисковал жизнью, — отозвался Андрес.

— Не уходите, — попросил Родольфо, совершенно не умеющий приказывать. — Я не могу вести себя так грубо.

— Ты — может быть, зато мы — очень даже можем, — ответила я.

— Но вы же наши родственники, — напомнила Чофи, которая всегда относилась к родственным отношениям со всей серьезностью.

Тем временем Вивес вернулся на сцену почти бегом, поднялся на подиум и головой и руками одновременно подал знак оркестру, не обращая внимания на аплодисменты. Словно сказал им: «А теперь все одновременно, с двадцать четвертого такта». Только теперь мелодия была из тех, что я могла напевать, как будто ее заказал мой папа. Даже не знаю, сколько раз по утрам я ее слышала, иногда он останавливалась в дверях спальни и насвистывал эту мелодию, пока мы не высовывали головы из-под простыней, проклиная солнце и отца, вечно встававшего спозаранку.

Но папы здесь не было, он не мог мне спеть, и мне некому было пожаловаться по совершенные ошибки, не у кого спросить, что делать с тем желанием, которое начинало во мне разгораться.

Оркестр превратился в насвистывающего по утрам папу, я так остро почувствовала его отсутствие, будто что-то вселило в меня уверенность — его слова и объятья исчезли навсегда, не осталось ничего, кроме воспоминаний, лишь упрямая ностальгия, и я разрыдалась, всхлипывая так громко, что чуть не заглушила оркестр.

Я сползла с кресла на пол, чтобы никто не заметил, как я оскандалилась. Андрес, который никогда не знал, как поступать в таких случаях, положил руку мне на голову и погладил, как кошку. В результате, когда оркестр закончил играть, мои слезы высохли, но веки припухли, а прическа пришла в беспорядок.

— Вот черт! — ругнулся Андрес. — В недобрый час я сказал Вивесу, что ты не слышала никакой другой музыки, кроме той, которую твой папаша мурлыкал себе под нос.

Зрители аплодировали стоя; они хлопали и кричали, кричали и хлопали, как будто и в самом деле находились на арене для боя быков. Я сидела на полу. Сквозь бронзовые перила ложи я видела улыбку Карлоса, видела, как он вскинул голову, когда стихла последняя нота. Так иногда смеялся папа. Я перестала плакать.