— На фига тогда вообще к нему таскаться? Ну хоть пропусти пару дней. А то завтра опять схлопочешь по самое не могу.

— Он мой друг. Я ему нужен, даже если он этого не понимает. Пусть себе орет сколько хочет. Я все равно его не брошу.

Элли закатила глаза так, что стали видны одни белки.

— Вудс, это бред какой-то! Ладно, вы с ним друзья, допустим. Он, конечно, с большим приветом, но допустим. Но ты посмотри, как он себя ведет! Орет на тебя… А ты стоишь как оплеванный. Оно тебе надо? Дай ему поостыть хоть дней несколько, глядишь, образумится.

— Элли, ты его не знаешь. А я знаю. Ему просто страшно. Он боится смерти. И понятия не имеет, как преодолеть этот страх.

— Значит, надо на тебе зло срывать?

— Да хоть бы и на мне.

— А о тебе он не подумал?

— Что со мной сделается?

— Елки, Вудс. У тебя спина не чешется?

— Брось. Я не ангел, я прагматик.

Элли только головой покачала.

— Поехали? — предложил я.

— Наконец-то. Ненавижу больницы.

— Я тебя сюда не тащил, — заметил я.

— А я тебя и не виню, — ответила она. — Пошли.

В скверике возле больничного здания Элли неожиданно вспомнила, что до Гластонбери ехать целых полчаса и ей надо в дамскую комнату. Я ждал ее в душной машине целую вечность, жалея, что кончилась мелочь и не удастся добыть из автомата еще одну колу. В следующий раз надо будет захватить двухлитровую бутылку.

— Что можно так долго делать в туалете? — спросил я, когда Элли вернулась.

— Вудс, фу! Что за хамский вопрос? — возмутилась Элли и завела мотор. Машина дернулась и встала как вкопанная.

— Ты забыла снять с…

— Да знаю!

— И не забудь, что на выезде «лежачий полицейский», а то…

— Заткнись! Я за рулем.

Как только мы проехали развязку, она на полную громкость врубила музыку. Почему-то нам с Элли никогда не удавалось проговорить дольше нескольких минут.

На следующий день я приехал в больницу с мамой. Нам сообщили, что мистера Питерсона перевели в палату так называемого длительного пребывания. Как выяснилось, речь шла о психиатрическом отделении, которое медсестры для краткости именовали психушкой. Меня это покоробило, но мама не видела в подобном сокращении ничего страшного — дескать, короткое слово лучше длинного официального названия. По той же причине гинекологическое отделение часто называют «женским». Но мне не захотелось поддерживать разговор на эту тему.

Психушка находилась на предпоследнем этаже здания. Здесь царила удивительно умиротворяющая атмосфера. Никакой суеты, никаких посетителей, минимум персонала. Позже я узнал, что пациентов в психиатрическом отделении лежало совсем немного и их почти никто не навещал. Все делалось строго по расписанию: часы посещений, часы обхода, часы приема лекарств. Сюда в том числе помещали «проблемных» пациентов, чье поведение считалось «социально неприемлемым» или «потенциально опасным для окружающих или больного», — таким обычно предоставляли отдельную палату. Большинство составляли те, кто действительно страдал психическими заболеваниями, — шизофреники и прочие. Иными словами, чтобы угодить сюда из-за вздорности характера, как это случилось с мистером Питерсоном, еще надо было постараться. Его положили в палату на четверых, на кровать в дальнем левом углу, возле окна, за которым виднелось монотонное серое небо. Пожалуй, им следовало бы занавешивать окна — во всяком случае, пока не выглянет солнце.

Мама сказала, что «должна поздороваться». Она вела себя так, будто мы пришли не в больницу, а в гости, и довольно долго плела бедному мистеру Питерсону про Люси и ее котят, появившихся на свет в мой день рождения, совпадающий с днем осеннего равноденствия. Помет выдался многочисленным и на удивление невзрачным, и нам никак не удавалось пристроить малышей. Едва ли мистера Питерсона интересовали все эти подробности, но он покорно слушал, время от времени кивая головой. Почему-то в разговорах с моей мамой он никогда не проявлял признаков нетерпения. Под конец он сказал, что взять котенка не может. Не знаю, зачем мама вообще его ему предлагала, но она явно не шутила — моя мама не умеет шутить. То ли она совсем отчаялась раздать котят, то ли решила, что в данный момент мистеру Питерсону позарез необходим именно котенок. Я не стал выяснять ее мотивы, дождался, когда она простится, и извинился за нее.

— Твоя мама в своем репертуаре, — отмахнулся мистер Питерсон. — Уверен, она это из лучших побуждений.

— Скорее всего, — согласился я. — Но что это меняет? Вот кому надо полежать в психушке.

Мистер Питерсон пожал плечами.

— Я принес вам «Вариации Гольдберга» и запас батареек, — сказал я.

— Спасибо.

— Вам не получше?

— Хотя бы не хуже.

— Уже неплохо.

— Вчера был на осмотре у психиатра. Посадил меня на прозак. Представляешь? Говорит, у меня депрессия.

— А разве нет?

— Конечно, нет. Нет у меня никакой депрессии!

— Но вы хотели покончить с собой, — напомнил я.

— Вот! И он то же сказал. Можно подумать, депрессия — единственная причина свести счеты с жизнью. Никто не желает понять, что это решение принимает здравомыслящий человек, попавший в безвыходное положение.

— Ну, он все-таки специалист.

— Тоже мне, специалист! Слышал бы ты, какие идиотские вопросы он мне задавал. «Испытываете ли вы чувство безнадежности и беспомощности? Видится ли вам будущее в мрачном свете?» Как будто он не читал мою историю болезни!