— С удовольствием, — сказал Гудков. — Как вам нравится такая гипотеза, действительно попроще. Вообще все астероиды — всего — навсего разные сечения одного и того же четырехмерного объекта, какой — нибудь четырехмерной водоросли. И, например, все планеты. И все звезды, само собой. И, естественно, все животные.

— А люди? — тихо спросила Наташа.

— И люди тоже. А что, отличная мысль. Все мы — просто трехмерные сечения одного и того же четырехмерного человека, какой смысл нам спорить и ссориться? Но можно и по — другому. Скажем, не все, но какой — то мужчина и какая — то женщина — это два сечения одной четырехмерной личности. И когда такой мужчина встречается с такой женщиной…

Гудков замолчал. Наташа покраснела. Пинчук размышлял, какую профессиональную оценку дать последней гипотезе.

— Ну ты и змей, если говорить откровенно, — вдруг нарушил молчание Штуб, пристально и мрачно посмотрев на Гудкова.

…Аттвуд знал, что увидел в галерее. И несмотря на это, ему было не по себе: хотя глаза аборигенов, прикрытые веками, видеть его не могли, ему казалось, что они смотрят, смотрят, смотрят, видят его, и что это он, Аттвуд, стоит обнаженный и открытый для обозрения, стоит на морозе, замерев в вечной неподвижности, он, а не они… А ледяные кристаллы, расположенные в отдалении, дробили своими гранями заключенные внутри тела, и от этого зрелища Аттвуду делалось еще хуже.

Особенно поразил его старик: словно обмотанный золотящейся лентой; точнее, ошарашила поза, в которой старик застыл навеки: на корточках, расслабленно свесив руки, пропустив сухие морщинистые ладони меж острых колен: но от лицо, так же длинное и морщинистое, было запрокинуто к небу… То ли посылая проклятия, то ли молитву о чудесном спасении, которое могло появиться в этом мире лишь оттуда, сверху. Впрочем, как и смерть. Как и все прочее, вероятно…

Ровесник мне, подумал Аттвуд. Посмотреть бы ему в глаза…

Это странное чувство близости с застывшим в немой мольбе стариком — аборигеном окончательно определило отношение Аттвуда к губернаторской галерее. И ко многому другому, свойственному людям, населяющим этот мир сейчас.

— Идемте отсюда! — твердо сказал он, обращаясь к губернатору. И пошел к выходу, не дожидаясь ответа.

Губернатор усмехнулся: вышел следом, ни слова не говоря. Оба молча прошли теплый переходный туннель, молча же вышли в оранжерею губернаторской виллы.

— Не понравилось. Показалось странным, — наконец констатировал барон Ив д'Иллэри. Он же — губернатор Ириса: для друзей — просто Биди; для самого лучшего друга — Ив.

— Если бы только странным, — ответил Аттвуд, криво усмехнувшись и выделив интонационно последнее слово. Подумав, добавил: Скорее отвратительным. Даже более чем.

— О, мой друг! Отвратительного вы еще не видели, поверьте мне, за отвратительным надо бы в Столицу съездить… Там один тип есть, Макги… Собирает обожженных, полуразложившихся, просто куски тел. И при том еще смеет, представляете, отваживаться именовать себя коллекционером!.. Извращенец, я так думаю. Психическая патология. Нормальный человек разок взглянет на его «коллекцию», с вашего позволения, в кавычках, один раз побывает в его галерее и потом полгода как минимум лечится. Спать не может — кошмары, знаете ли, всепоглощающие, беспримерные одолевают… Выпить хотите?

— Пожалуй… Сейчас — в самый раз. После нашей галереи тоже стоит полечиться. Для меня ваша галерея, губернатор, извините, тоже — кошмар всепоглощающий. Я бы даже сказал… — Аттвуд замолчал и махнул рукой.

Биди снова усмехнулся. Пойдемте в кабинет, — губернатор сбросил электроплащ и остался в черном, плотно облегающем костюме.

Рядом с Биди, одетым простенько и без претензий, очень функционально, Аттвуд вновь почувствовал себя неловко — сам он был разодет по последней земной моде: вышитое жабо, кружевные манжеты, драгоценные каменья везде, где только можно, разноцветные ленточки, витые шнурки и прочее, прочее, прочее…

Странная одежда для астронавта, подумал Биди в который раз. Впрочем, астронавтов мы здесь не видывали лет двести…

— И почему же вам не пришлась по душе моя галерея? — спросил он, разливая аквавит. — Если можете, объясните, буду весьма признателен. Формально это та же скульптура, только изваянная самой природой. Причем из самого совершенного материала.

— Формально — да. Но стоит себе представить, что эта скульптура, в кавычках, с вашего позволения… когда — то жила точно так же, как мы… Она была живая и…

— Лет пятьсот тому назад, — вставил Биди.

— …и до сих пор кажется живой…

— А я кажусь вам злобным вурдалаком, жутким извращенцем, лишь чуть — чуть более тихим и нормальным, чем тот буйный параноик из Столицы? Да? Или шефом анатомического театра?..

— Нет. Шефом — ни в коем случае. В анатомичке честнее — все кусочки по полочкам и под каждым — невнятная латынь, это тоже отвлекает. Никто же не сравнивает мысленно свой собственный череп с тем, что на полке стоит… — Аттвуд внезапно замолчал: он чуть было не проговорился о том странном чувстве, которое испытал, когда смотрел на застывшего в мольбе старика, заключенного в ледяном кристалле. — То, что вы считаете искусством, на деле, мне кажется, всего лишь свидетельство духовного кризиса вашего Социума.