— Иншалла, все будет хорошо, дочка, — назидательно сказал он и направил коня в сторону аула. — Поехали, дочка, послушаем новости, говорят, сюда заехал бродячий акын и слагает песни о победе батыров…

…Сания еще издали заметила, что центр аула, большое, утрамбованное копытами коней поле, лежащее перед двенадцатистворчатой юртой местного бая, заполнено людьми. Собственно, такую же картину она наблюдала не раз за последние дни, но не обращала на нее внимания. Постоит, посмотрит издалека и вновь займется своим делом. Мало ли что может происходить там? У кого-то случится беда, кому-то бог пошлет нежданную радость. Ведь у казахов так: родится ребенок — соберутся люди, родители заколют последнего ягненка. А народ сейчас — ох как охоч до еды. Умрет человек — снова режь барана, а то и коня — у кого что есть. На все воля аллаха. Но вот сегодня, видимо, не той по случаю рождения и не поминки. Не слышно ни плача, ни смеха. Однако людей много, многие верхом — видно, приезжие из ближних и дальних аулов. Все чем-то поглощены, кого-то слушают. «А не все ли равно, кого там слушают», — подумалось ей. Но тут же она удивилась своей мысли. Что сделало ее такой безразличной ко всему? Совсем недавно, ну год, даже полгода назад, ее в таких случаях снедало неуемное любопытство. Она, не задумываясь, мчалась туда, где было побольше людей, где были жигиты, ей нравилось стоять в стороне, будто не обращая внимания на них, и в то же время ждать — кто из них первым бросит на нее взгляд, кто первым догадается, что она — девушка, что носит мужскую одежду, потому что считает себя не хуже любого жигита-воина. Она неосознанно бросала вызов степному укладу жизни, где высоко ценилась лишь сдержанность и замкнутость девушек на людях, особенно среди незнакомых мужчин. Сания, кажется, поняла все это лишь сейчас, в эти месяцы, находясь в чужом для нее краю, живя в уединении. Она потеряла Кенже. Единственного человека, который по-настоящему любил ее, считал ее чуть ли не святой, терялся и краснел перед ней, как перед ханской дочерью. Эта мысль терзала ее все чаще и чаще за эти последние месяцы. Было невыносимо тоскливо и больно на сердце, что она ни разу не смогла подарить Кенже свои ласки. В ней раньше никогда не появлялось чувство подавленности и покорности, которые вообще-то были присущи женщинам ее положения. Ведь она не байская дочь и не дочь султана. Зачем быть гордой нищенке? Но и отец и мать, и весь аул воспитали ее так, что она росла баловницей, свободной и вольной. Ей было дозволено все, и никто не осуждал ее. Дозволена была даже эта одежда, что и теперь на ней, мужская одежда, которую она сейчас носит лишь по привычке. Это было тоже ее прихоть, средство, чтобы быть ближе к жигитам. Пора, пора снять ее. Не будет же она носить такую одежду до старости. Пора подумать о будущем. Отец совсем стар, слаб, и ему нужна опора, подмога… Погруженная в свои мысли Сания не заметила, как они подъехали к толпе и только голос отца: «Дочка, оставим коней, подойдем поближе», — прервал ее размышления.

…Акын завершил свою песню о битве под одобрительные возгласы слушателей. Молодая женщина в белом, отороченном красными узорами кимешеке [68] преподнесла ему кумыс в большой фарфоровой чаше. Он был тощ и долговяз, этот акын, в белой рубахе навыпуск, в широких штанах из мягко отделанной кожи жеребенка, в красных ичигах на ногах. На плечах был чапан из нежной, тонкой верблюжьей шерсти, в руках домбра. Но сейчас он отложил домбру в сторону, пьет кумыс, сдвинув тюбетейку на затылок. Лицо худое, морщинистое. Только глаза молодые. Сидит на ковре, рядом подушки.

— Повтори, повтори, добрый человек, имена батыров. У меня плохой слух. Я хочу запомнить их имена навек… — шепелявя беззубым ртом, просит дряхлый весь седой старик, опирающийся на посох.

Допив чашу до дна, акын поставил ее перед собой, не дотрагиваясь до домбры, немного приосанившись, четко повторил имена.

— Батыры эти — сыновья разных племен, дети всех трех казахских жузов, аксакал! — ответил акын. — Это славный Малайсары из рода бесентин. Пусть земля ему будет пухом, пусть отдыхает он в раю, пусть благодарность народа дойдет до него… — Акын, соединив ладони, поднес к лицу. Все слушатели, вздыхая, присоединились к нему. Старец поднял руки к небу, шепелявя, прочитал краткую молитву, проведя ладонями по лицу и бороде, сказал:

— Аминь!

— Аминь! — повторили все.

— …Вместе с ним сражались: мудрый и храбрый Богенбай, смелый Санырак и не уступающий в хитрости лисе, в смелости барсу Тайлакбатыр. Были с ним и батыр башкиров Таймаз, а еще самый молодой среди них — сын Маная, что из рода болатшы — Кенжебатыр!..

Сания, которая спокойно стояла рядом с отцом и почти равнодушно слушала рассказ акына, услышав имя Кенже, вдруг почувствовала слабость в ногах. Сердце девушки забилось так, словно ему стало тесно в груди, лицо ее то бледнело, то краснело. Она вцепилась в плечи отца и увидела его лицо. Из глаз Оракбая текли слезы.

— Ты счастлив, ты счастлив, мой незабвенный, мой мудрый друг Манай… — бормотал старик сквозь слезы.

Схватив его за рукав, Сания начала выбираться из толпы…

После она никак не могла вспомнить, как они выбрались, как сели на коней и приехали в свой шалаш.

Ты жив! Ты жив, мой Кенже… Слава создателю… Пусть теперь я буду твоей жертвой, я ежедневно буду молить аллаха, чтобы черная тень смерти, если будет нужно, окутала меня вместо тебя. Живи, живи, мой Кенже. Я люблю, люблю тебя, как же я не знала раньше, что нет у меня никого, никого, кроме тебя… Впервые за долгие месяцы Сания дала волю слезам. Она плакала молча, отец не смотрел на нее. Не мешал ей. Он сам расседлал коней и увел в степь. Вдоволь наплакавшись, Сания почувствовала облегчение. Прибрав в шалаше, вытащила из мешка, встряхнула и осмотрела все свои старые, поношенные платья. Принялась за стирку, незаметно для себя даже начала напевать какую-то старинную песенку и, услышав свой голос, рассмеялась, утирая еще не просохшие слезы мокрыми руками. Засучив рукава до локтей, отбрасывая назад то и дело сползающие с плеч волосы, она перестирала всю одежду, что имелось у нее.

Вернувшись с поля, отец понял, что дочка готовится в дорогу. Решил скорее поделиться с ней новостью, услышанной в степи от проезжего всадника.

— Дочка, ты слышишь, говорят, что все казахи, все, кто может держать в руках щит и меч, собираются на Безымянной горе, что стоит у истоков Бадама. Там состоится великий хурал, как это бывало еще при Тауке-хане. Туда же, на Безымянную гору, держат свой путь и батыры, побившие джунгар у Буланты и Боленты. Иншалла, слава аллаху, народ отныне станет един, и тогда джунгары уберутся с нашей земли…

— Отец, отдай мой щит, мою саблю и кольчугу хорошему жигиту, найди мне новое платье или в обмен на старые достань мне какую угодно материю — шелк, атлас, самаркандский ситец. Я сама сошью себе платье. Быстро сошью, — сказала Сания, вытирая полотенцем белые локти и раскрасневшееся лицо.

— Но дочка… — удивленно начал отец.

— Я не буду больше носить мужской одежды, щит и сабля мне ни к чему. Оружия не хватает жигитам… — Сания весело, четко произносила каждое слово.

— Хорошо, хорошо… Иншалла… Я сейчас же поеду в аул, на базар, что собирается у развалин Отрара. Управлюсь быстро, я быстро управлюсь…

На редкость густая и высокая трава уродилась нынче и здесь, в южных краях, в долинах рек и в предгорьях. Реки Арысь и Бадам были полноводны, как никогда. Их холодное, стремительное течение легко могло свалить всадника, а в лесных чащах, густо зеленеющих в долине, без труда могли скрыться целые аулы или огромное войско. Но это просто так, к слову. Нынче никто здесь не собирался прятаться от людского глаза, особенно от джунгар. Каждый аул, прикочевавший сюда, каждый жигит, каждая сотня, устремившиеся сюда по зову великих биев степи, по зову прославленных батыров, старались быть на виду. Со всех концов земли по большим дорогам, по заброшенным караванным тропам, а то и просто напрямик, прорезая густой ковыль грудью коня, утопая в зелени, словно в волнах необъятной реки, шли и шли сюда жигиты всех трех жузов необъятной Казахии. Они шли мимо Туркестана и Сайрама, никого не боясь, не обращая внимания на скопления джунгар, словно бросая им вызов, самим видом подтверждая донесения джунгарских провидцев и лазутчиков о том, что казахи открыто готовятся к главному удару.