— Люди говорят и об этом.

— В самом деле? — Я нахмурился и с мгновенье размышлял. — А женщина? Что, кроме обычной грязи, рассказывают о ней?

— Что она говорит мало и день ото дня становится все молчаливей. Не сомневаюсь, что у Горлойса есть что сказать ей ночью, когда они остаются одни. Как бы то ни было, говорят, что на людях она теперь почти не поднимает глаз — особенно когда король впивается в нее взглядом поверх своего кубка или наклоняется через стол, чтобы заглянуть за вырез ее платья.

— Именно это я и называю грязными сплетнями, Кадал. Я имел в виду, что она собой представляет?

— Ну, как раз об этом и умалчивают, только и разговоров, что о ее молчании, красоте и тому подобном. — Он выпрямился. — Никто и не говорит, что она идет ему навстречу. Видит бог, Утеру не следует вести себя как голодному, завидевшему перед собой тарелку с едой: она будет до краев полна в любую ночь, стоит ему только пожелать. Едва ли в Лондоне отыщется хоть одна девушка, которая бы не пыталась завлечь его в свои сети.

— Я верю тебе. Он уже ссорился с Горлойсом? Я имею в виду открыто?

— Насколько я слышал, нет. По сути, он был чрезмерно радушен с Горлойсом, и примерно всю первую неделю ему все сходило с рук — старик был польщен. Но, Мерлин, вот что смущает больше всего: она вдвое моложе Горлойса и проводит свою жизнь взаперти в одном из холодных корнуэльских замков, где ей не остается ничего иного, как ткать мужу плащи и мечтать над ткацким станком; и можешь быть уверен, что мечтает она не о старике с седой бородой.

Я отодвинул тарелку. Припоминаю, что я все еще слишком беззаботно относился к выходкам Утера. Но последнее замечание Кадала было так близко к цели, что я не мог более оставаться спокойным. Однажды уже была другая девушка, которой не оставалось ничего иного, кроме как сидеть дома над пряжей и мечтать…

— Ладно, Кадал, — резко сказал я. — Мне приятно было узнать об этом. Я только надеюсь, что нам удастся держаться подальше от этой склоки. Я и раньше видел, как Утер сходил с ума по женщинам, но те всегда были доступными. Ухаживать за этой леди — самоубийство.

— Ты сам сказал — это безумие. И люди вокруг то же говорят, — медленно произнес Кадал. — А точнее, называют это колдовством. — Он глянул на меня искоса. — Возможно, именно поэтому так спешно он послал юного Ульфина, чтобы убедиться, что ты приедешь в Лондон. Может быть, ты понадобился ему, чтобы разрушить чары?

— Я ничего не разрушаю, — коротко отрезал я. — Я творю.

С мгновенье Кадал удивленно смотрел на меня, по всей видимости, прикусив язык на полуслове, после чего отвернулся, чтобы поднять кувшин с вином. Наполняя мой кубок, он молчал, но я успел заметить, как левой рукой он сложил охранительный знак. Больше мы той ночью не говорили.

Как только меня ввели в покои Утера, я сразу понял, что Кадал был прав. Неприятности созрели нарывом, который грозил взорваться нешуточным скандалом.

В Лондон мы прибыли в самый канун коронации. Было уже поздно, и городские ворота были заперты на ночь, но, по-видимому, стража была предупреждена, так что нас поспешно и без ненужных расспросов провели за стены прямиком к замку, где обосновался король. Я едва успел сменить заляпанные грязью дорожные одежды, как явился королевский постельничий, чтобы сопроводить меня в опочивальню верховного короля. Часовые перед дверью безмолвно расступились, и я вошел внутрь. Слуги поспешили удалиться, оставив нас с королем наедине.

Утер уже приготовился ко сну и был облачен в длинную спальную одежду из темно-коричневого бархата, отороченную по рукавам и вороту мехом. Его кресло с высокой спинкой было пододвинуто к огню, пляшущему на поленьях, а на столике подле кресла стояли пара кубков и серебряный кувшин с филигранной крышкой, из носика которого вился прозрачный пар. Я уловил запах приправленного специями вина, едва пошел в комнату, и мое пересохшее горло перехватило сухой судорогой, но король даже не двинулся, чтобы предложить мне освежиться с дороги. Он не сидел у огня. Король непрерывно мерил шагами комнату, словно запертый в клетку дикий зверь, а за ним по пятам следовал шаг в шаг любимый волкодав.

Как только за слугами затворилась дверь, он резко, как в прежние времена, бросил:

— Ты не спешил.

— Четыре дня? Тебе следовало прислать за мной лучших лошадей.

Мои слова выбили его из колеи. Он не ожидал какого-либо ответа и, словно опомнившись, уже мягче, добавил:

— Они лучшие в моих конюшнях.

— Тогда тебе нужно завести крылатых коней, если ты хочешь, чтобы мы ездили быстрее, милорд. И людей покрепче. Кстати, двоих из посланной тобой охраны нам пришлось оставить в дороге.