Старушку, видимо, смущало соседство начальника, она глядела на Краснова с почтением и тайным страхом и отодвигалась все дальше и дальше, пока не оказалась на самом краешке. А отодвигаться ей было незачем, она сидела не на его полке, а на той, где сидел Василий, и никому не мешала. Василий глядел в окно, особого интереса после глупого пояснения жены не оказал Краснову, а на старушку просто не обращал внимания. Он, видимо, тоже напугал ее объяснением, почему у него острижена голова, и она сидела, как солдат, положив сухонькие ручки на колени, часто вздыхала, как с похмелья, и вздрагивала, когда мимо купе кто-нибудь проходил.

Жена Краснова не спала, а просто сидела, поджав под себя ноги и закрыв глаза, и старалась представить, каким будет ее муж во время их первого совместного отпуска: таким же отчужденным, как на работе, или в нем проснется его веселая природа, о чем она слышала от первой жены. Очевидно, она его любила, та пожилая красивая женщина; во всяком случае, на суде при расторжении брака она говорила о нем с чувством большой потери.

Так они и ехали, а лучше сказать, сидели в идущем поезде, вытирали потные лица и шеи и не раздевались, потому что Краснову не хотелось тревожить жену, чтобы она не начала что-нибудь говорить, старушка снять кофту боялась, а Василий потел в тужурке, стесняясь показать на груди слишком уж нескромную наколку, которой он обзавелся накануне освобождения.

На узловой станции поезд встал, и несколько пассажиров сошли с вещами, а несколько, с вещами, вошли и заняли освободившиеся места. Краснов глядел на вокзальную суету и думал, что сейчас поезд пойдет дальше, повезет несколько новых пассажиров вместо тех, которые сошли, а на следующей станции еще кто-то сойдет и кто-то сядет, и так очередь приблизится к нему и его жене, к стриженому Василию и боязливой старушке, и все они сойдут, и их места займут другие пассажиры, а поезд все будет идти и идти.

В его жизни было достаточно и вот таких мирных поездов, и фронтовых, когда на вздрагивающей платформе тявкают зенитки, а в небе воют штурмовики, и санитарных, с крестами на крышах и на боках вагонов, переполненных ранеными. Много было поездов, но еще больше было людей — и хороших, и всяких. Иногда кажется, что живет он не сорок лет, а бесконечно долго, потому что он видел уже все, что сопровождает человека от рождения до смерти, и видел столько смертей, будто со времени его рождения прошли не годы, а века, десятки веков. И жизнь, казалось, не может дать ему уже ничего нового, и люди, в общем, были одинаково утомительны, сильные — своей ненавистью, слабые — любовью. Или наоборот. Слабые нередко были самыми беспощадными, потому что они вечно боятся за себя.

После третьего звонка, когда поезд уже тронулся, дверь в купе распахнул загорелый парень в тенниске с авоськой в руке:

— Челябинский поезд?

— Челябинский, — ответил Краснов с облегчением, потому что жена очнулась и приподняла голову с онемевшего плеча.

— У-уффф, чуть успел! Такая жара, толкучка, а тут еще дядька слепой попался. — Парень снял кепку и вытер ею вспотевший лоб. — Недавно ослеп, дурак, и сам автобуса не найдет. Напился технического спирту и ослеп. Подвинься, бабуся!

Парень был светловолос и голубоглаз, вздернутый курносый нос придавал ему лихой вид деревенского забияки.

Старушка испуганно подвинулась к Василию, парень сел и весело оглядел попутчиков:

— Взопрели? Что не разденетесь? Сейчас только в майках ехать.

— Мы стыдливые, — сказала жена Краснова, поправляя взлохмаченную прическу.

— Понятно. Где-нибудь на пляже с фиговым листом ходите, а здесь так — фу-ты ну-ты! — Парень усмехнулся и заглянул старушке в лицо: — Далеко стремишься, невеста?

Старушка испуганно вздрогнула.

— К внучку еду.

— Зачем?

— Любопытный ты. — Старушка несмело улыбнулась, сморщив мятое личико.

— Я не только любопытный, я щедрый. Морковь любишь?

— Веселый ты, — засмущалась старушка.

— Правильно, и веселый. Откуда ты узнала? — Парень раскрыл авоську и достал молодую розовую морковь с кудрявой ботвой. — Хрупай!

Жена Краснова засмеялась, Василий поглядел на парня с любопытством. Старушка взяла морковь и доверительно поглядела на парня:

— Зубов-то нету, сынок.

— Орехи грызла, поди? Золотые надо вставить. Тряхни капиталами и вставь.

— Какие капиталы, дрожу вот всю дорогу, боюсь — без билета еду.

— Ну да! — удивился парень. — А я тебя морковью угощаю, думал — честный человек, советская гражданка… Ай-я-яй!..

Вот она почему вздрагивала, подумал Краснов, вздрагивала и ничего не говорила. Могла бы сказать, не все же люди так легко заботливы и внимательны, как этот парень. Лет двадцать пять ему, наверное. Краснов в это время уже успел похоронить родных и друзей, искупаться в собственной крови, и мир не казался ему таким солнечным и зеленым, как цветущий пойменный луг, он казался ему полигоном, а себя Краснов сравнивал с пулей на излете, когда пуля разогрелась и частично деформировалась на пути к цели, но уже потеряла силу, не долетев до нее. Сравнение не ахти применительно к человеку, но тогда оно ему нравилось.