— Правда, — сказал я с досадой. — Просто дружим, и никакой любви у нас нет. Вронский стрелялся из-за любви. Каренина под поезд бросилась… Какая у нас любовь!

Но Лида неожиданно оскорбилась:

— Я же приехала к тебе, за неделю до каникул приехала! Меня исключить могут за это, а я не раскаиваюсь и ни о чем не жалею. Пусть исключают, пусть ворчит отец и ругается мама. Ты же вырастешь, мать у тебя высокая, и ты будешь высоким, а разница в возрасте у нас небольшая. У Карла Маркса жена была на семь лет старше его, и это не помешало их браку.

Я смутился и не знал, что сказать: все во мне опять радовалось, ликовало, пело, счастье было таким полным, что всякие слова казались ненужными, лишними. Я порывисто обнял ее, приподнялся на цыпочки, чтобы достать до губ, и поцеловал ее так, как она меня учила.

Но счастье никогда не бывает продолжительным. Хлопнула сенная дверь соседней квартиры, заскрипели морозные ступеньки крыльца, Лида кинулась под свои окна, и передо мной, а вернее, надо мной оказалась разбитная Нинка, выбежавшая от бухгалтера. Она ходила к нему всю осень, сразу после возвращения его с фронта — жалела. Бухгалтера отпустили по ранению совсем, жена его не дождалась, вышла замуж за объездчика второго отделения, а бухгалтер, говорят, очень ее любил. Как тут не пожалеть!

— Крутишь? — спросила она с усмешкой, глядя на меня сверху вниз.

Ах, как хотелось мне стать хоть немного повыше, хотя бы вровень с ней! И почему я так медленно расту!

— Кручу, — сказал я, приподнявшись на носки материных чесанок. — И буду крутить, а тебе какое дело?

— Молодец, — засмеялась Нинка. — Ты становишься мужчиной, так и надо. Желаю удачи! — И пошла, смелая и быстрая, к своему дому у пруда.

Возвратившаяся Лида тоже была довольна, что я не побежал за ней, а остался на месте, она поцеловала меня, вздрагивающего то ли от волнения, то ли от холода, и повела к стогу соломы за домом.

Соломы там осталось уже мало, копешка чуть повыше меня, но укрыться от ветра можно.

Лида смела рукавом снег с подветренной стороны, встала спиной к стожку и протянула мне руки. Обнявшись, мы стояли молча, чувствуя счастливый покой и полное единение, совершенно бездумное, бескорыстное. Впрочем, мне подумалось, что вот так счастливо, наверное, чувствует себя путешественник, когда он достигнет цели, к которой долго и трудно шел. А Лида, глубоко вздохнув, сказала, что нашим свиданьям скоро наступит конец. Весной она получит аттестат зрелости, и, если к этому времени не кончится война, они уедут в родную Чувашию — отец с матерью часто об этом говорят. Уедут они в Чувашию, Лида окончит педагогический институт и станет учить чувашлят русскому языку и литературе. Ведь это такое богатство, русский язык, она так полюбила его и так счастлива, что свободно им владеет!

— А муж у меня будет инженер, — мечтала Лида. — Тебе бы хотелось стать инженером?

— Нет, — сказал я с сожалением. — Мне хочется стать путешественником.

— А работать кем ты будешь?

— Я же сказал — путешественником.

— Это ведь не работа. Надо специальность какую-то иметь, профессию. Неужели тебе не нравится профессия инженера? Строить тракторы, машины, самолеты, корабли? А?

— Нет. Я хочу только все увидеть и понять.

— Зачем?

— Не знаю. Хочу, и все.

— Жалко, — сказала Лида. — Мой отец говорит, что ты чувствуешь трактор, как хороший конюх чувствует лошадь, весной он хочет поставить тебя на «ЧТЗ» без всяких курсов. Ведь ты уже подменял этой осенью тракториста, у которого был прицепщиком?

— Подменял. И трактор не раз ремонтировал. Только сейчас мне не интересно. На комбайн я пошел бы.

— Вот видишь, на комбайн! А потом тебе захочется узнать автомашину, самолет, пароход, — значит, тебя интересует вся техника — и ты можешь стать инженером, надо только учиться. Обещай мне, что ты будешь учиться.

— Холодно, — сказал я, вспомнив вечно усталую мать, больную бабушку, трех младших сестер и брата. Какая тут учеба. — Пойдем домой, у меня замерзли руки.

— Что же ты раньше не сказал! Пришел в сырых варежках и молчишь. Они же у тебя смерзлись, деревянные стали — снимай сейчас же!

Она сняла с меня залубеневшие варежки, постучала ими и засунула мне в карман, а холодные руки взяла себе под мышки. Распахнула пальто, потом теплую кофточку, под которой было платье, и спрятала туда руки, зажав их своими.

— Да ты не стесняйся, — говорила она, — что ты какой, право! Ты же мужчина почти.

Второй раз за вечер слышал я это лестное для меня слово и вот боялся пошевелить пальцами, прижатыми к ее горячему телу. Кисти мои касались ее тугих, как большие яблоки, напряженных грудей, я весь загорелся, смутился и, боязливо отступив от нее, вспомнил постыдную ложь летом, когда этим хвастался Гришке.

— Зачем же ты отошел, — обиделась Лида. — Мне ведь холодно, подойди, не съем же я тебя. Господи, какой же ты дикарь!