Леонтий вздохнул, сощурил старые глаза в сетке морщин, сказал невесело:

— Ноне и о такой малости надобно хлопотать у дьяка. Был бы жив Василий Вельяминов, в минуту бы то дело содеялось! — Помолчал, подумал, добавил: — Владыке нонь не доложишь, не до того! Иной просьбою и я не потревожу, ветх деньми.

В келье стоял тот устойчивый, чуть душноватый запах книг, воска и строгой старости, который безотлучно сопровождает холостых, на возрасте, мужиков, будь то удалившийся от дел горожанин, боярин ли или, как здесь, инок, и Ванята представил старого митрополита Алексия в такой же келье, в той же монашеской бедности и с тем же запахом старости и одиночества, и ему содеялось страшновато и неуютно. Представить такое еще минуту назад, на дворе хором, он не мог.

— И не до того теперь нам всем! — решительно изронил Леонтий, словно нехотя или ошибкою проговариваясь о главном. — Едут патриаршьи послы из Царьграда, протодьяконы Иоанн Дакиан и Георгий Пердикка… — Он замолк, сохмуря брови и глядя куда-то в далекое далеко.

— Едут… Зачем? — со стеснением выговорил Иван, понимая, что не знать того — стыд, и заранее заливаясь жарким румянцем. Леонтий глянул на парня, раздумывая, говорить или нет (одначе вся Москва уже на дыбах, не скроешь!).

— Владыку судят, вишь, — вымолвил строго. Помолчал. Рек: — По доносу Киприанову!

Имя Киприана ничего не значило для Ваняты, и он замер, молча сожидая продолженья или объясненья неведомого имени.

— Болгарин… — неохотно протянул Леонтий. — Патриарх…

— Филофей Коккин? — спеша хоть тут показать, что он не вовсе невежда в делах церковных, подхватил Ванята.

Леонтий молча кивнул, продолжая:

— В Литве у Ольгерда сидел. Полюби стал тамо. Ну и патриарх его рукоположил в митрополита русского…

— Под Алексием?!

Огромность открывшейся беды ошеломила Ивана. Леонтий слегка, краем губ, усмехнул. Подумав, отмолвил:

— Владыко Олексей стар вельми! — И не договорил, в глазах парня стояло отчаяние.

— Владыка умрет? — вопросил он тихо, охрипшим голосом.

Что знал этот вьюноша о митрополите Алексии? Он не зрел владыку в делах, не был с ним в Цареграде, не сидел в смрадной яме в Киеве и сейчас готов заплакать при мысли единой о неизбежном для всех и неотменимом конце. Теплое чувство, пробившись сквозь усталость и рассеяние от многоразличных нынешних неустройств, прихлынуло к сердцу Леонтия, прежнего Станяты. О давно прошедшей молодости напомнил вдруг очерк жадного и худого лица, блеск глаз. Не знал, вернее, плохо знал, он сына Никиты и думал, со смертью друга оборвано все, но вот вырос, под притолоку уже, Никитин отрок и требует своего, требует пустить и его в горние выси государственных дум и чаяний… Не кончалась земля, и век не избывался, как порою казалось в устали и рассеянии, вместе с ним. Леонтий вздохнул, светло и учительно поглядевши на отрока, выговорил строго:

— Вси умрут! Минет век, и ни единого из ныне живущих уже не узритце на земли! — А сам разве не мнил, не считал во глубинах души своей, что Алексий бессмертен? Да, не считал. Не мнил, а все же… И себя не мнил вне и врозь от Алексия, а потому… Потому и мысль о восприемнике не приходила в ум. Быть может, Филофей Коккин и прав? Нет, все одно не прав. И эти проверяльщики, и тайности… Гнусно! Нечистыми орудьями не можно сотворить чистое!

— Ну и что, коли наедут… — насупясь и упрямо вздымая чело, говорил Никитин отрок. — Князь Митрий о чем думат? Не пустить их! Пущай… Али принять… с саблями… Чтоб не посмели!

— Зло порождает зло, — возражал Леонтий, уже любуясь молодцем (юношеское сойдет, на ратях станет строже. Не потерял бы в годы мужества веры в правду, то — сущее зло). — Я тоже думал, давно, в Новом Городи… Стригольническая ересь… Высокоумье! Представь: человек и Бог! Ежели самому придумывать волю Божью, то можно докатиться и до сущего зла. Зри в католиках: во славу Божью сожигают людей! Монахи продают за мзду искупление грехов — мыслимо ли то? Господь или дьявол нашептал им такое?

— Что ж надобно?! — супясь, но не уступая, вопрошал отрок.

— Надобно, как игумен Сергий, работати Господу и служить ближнему своему. И поверь, Иване, труднее всего не драться во брани, но любить своего ближнего! Пото и сказано Господом: «Много званых, да мало избранных».

И почти не удивил Леонтий, знал, к тому шел разговор, когда спросил, меняясь в лице, краснея лихорадочными пятнами и утупив очи в столешницу, парень:

— Отче! Это правда, что отец сам надумал убить боярина Алексея Хвоста? Грешат на покойного Василья Вельяминова!

— Правда. Отец сам мне о том поведал. Пото Василий Василия и на брак его с твоей матерью согласил, пото и ты появилси на свет!

Парень, глянув, потупил чело и зарозовел.

— И иное реку, — продолжал Леонтий безжалостно. — Судил батьку твово сам владыка. И не оправил, но от казни свободил. И принял в дом церковный. От казни. Но не от суда Божья!

— Дак… батя пото и погиб? — со стеснением выговорил Ванята, и видно было, что новая эта мысль безмерно тяжела ему. — Пото и жизни лишился, во искупление, значит?

— Не ведаю, — просто отверг Леонтий. — Волю Божью не дано ведти смертным! Мы не знаем замыслов Всевышнего. Но не на добро направленная воля — не благословенна.