— Болен княжич! Болен! Голову ему вчерась напекло! (На дворе была мерзкая осенняя сырь, дул ветер, а солнце, почитай, вчера и не показывалось ни разу.) На, возьми! — продолжал Александр Минич, всовывая в руку татарина серебряное кольцо с крупным камнем ясписом. — Мы с тобою друзья были и будем, и женка та, давешняя, тебя ждет, понял?! (Хотелось добавить: "Понял, поганая морда?!" — но сдержал себя.)

Тагай глумливо, оправляясь и встряхиваясь, обозрел русского боярина, подкинул на ладони увесистый дорогой перстень.

— Смотри, бачка! — высказал. — Хан будет гневен! Очень плохо! Смотри княжича!

— Уследим! Боле того не позволим! Ты уж извиняй, ака! — обещал Александр Минич, за плечи отводя татарина от крыльца и лихорадочно прислушиваясь к тому, что творится у него за спиною, в доме. (Не дай Бог, княжич выскочит во двор!)

Княжич, и верно, вырвался из палаты и натворил бы дел, не наткнись на Ивана Федорова. По мерцающему взору, по обострившемуся, точно голодному, липу княжича догадав обо всем, Иван резко захлопнул дверь в сени и, шагнув, крепко взял Василия за предплечья, резко, сдавленным полушепотом выкрикнув:

— Охолонь! Не время ищо!

Княжич, не сбрасывая Ивановых рук, глядел на него и мимо, голодным волком. Бряд ли и слышал что. У княжича начинался тот приступ упорной и темной ярости, которая ежели посещает русского человека, то у него лучше не становиться на пути.

— Кони! Припас! Оружие! Ничо не готово! Охолонь! — говорил Иван, встряхивая и силясь удержать рвущегося наружу княжича. Набежали бояре. Данило Феофаныч совсем по-отцовски прижал к широкой груди голову Василия, дергающуюся в сдавленных судорогах, гладил, приговаривая то же самое слово:

— Охолонь! Ноне посидим, измыслим! Орда за Волгою, дак, тово… (Данило Феофаныч и сам задумывал не по раз о бегстве.)

Уводя княжича, Ивану кивнул идти следом, по дороге бормотал какие-то успокоительные, вовсе не обязательные слова… Завел, мановением руки удалил присных, всех, кроме Ивана. В тесной горенке-боковуше остались втроем, Василия Данило усадил на лавку, Иван остался стоять.

— Из Сарая бежать нельзя! Да и… Все тута, почитай, погинут той поры! Почто, мол, не уследили! На Муравском, на иных шляхах — всюду заставы! Един путь — морем, из Кафы, дак генуэзски фряги не знай, выпустят, не знай, татарам отдадут. Скорей второе! После Дона — все могут! Степью? На Киев? Где владыку Дениса полонили? В Волохи? В Литву? А в Литве што? Тоже и ляхов поопаситься не грех…

Сколь мало друзей у Руси! — впервые понял и ужаснул Иван, слушая речь старика. Но, подумав угрюмо, принял и то как безнадежность, как крест, как основу национального мужества. Лишь бы не угасла вера! А ежели Бог за нас, кто на ны?!

Так думал не один Иван в ту пору. Так думали многие. Потому и Московская Русь, после пышной золотой Киевской, стала уже не Золотой — Святою. Святою при всех ужасах своей реальной земной судьбы.

Ночью сидели вчетвером, и Данило Феофаныч, понявший состояние княжича, уже не единожды задумчиво забирал горстью и обжимал свою бороду. Александр Минич спорил, уговаривал подождать. Василий молчал. А Иван, которого пригласили тоже, слушал боярина набычась: к Александру Миничу у Ивана отношение было сложное. Боярин не помнил, а он, Иван, помнил, как хотели отобрать у них Островов, помнил и о том, что в Тросненском бою, где погиб Никита, полком началовал Дмитрий Минич. И не от его ли неумелого воеводства погибли и полк, и отец? Потому и сторонился Александра доселева и лишь тут, чуя объединяющую власть беды, только раз на растерянный сердитый взгляд Минича, отрицая, покачал головой: мол, не дождать уже! И Александр, шумно вздохнув, сдался наконец.

— А как?

— Тохтамыш, слышно, на Тавриз ладитце, нейметце ему Тимура побить! Ну а мы — вослед! А там мочно и… отстать! — высказал Данило Фе-офаныч.

— Степью?

— Иного пути нет!

— Гонца бы послать переже! — Александр Минич вновь, скользом, глянул на Ивана. Во взоре прочлось: хоть этого!

— Гонца перехватить могут! Да и… — Данило глянул на княжича, тот отмотнул головою, как муху отогнал. Стало ясно: потянутся новые месяцы, Василию не дождать!

— Кошке повестить всяко нать! — высказал Александр последнюю препону.

— Кошке повестим, как же, — ворчливо отозвался Данило Феофаныч. — Он пущай и знат, да не знат!

И еще одно повисло в воздухе, но, упреждая, Данило высказал твердо:

— С княжичем еду сам! И етого молодца, вон, возьму с собою! Двоих из своей дружины, высмотрел уже. Егового стремянного (кивком головы указал на Василия), иных, верных, пущай сам отберет! Серебра добуду у наших гостей, у московитов… А пока — спать, други!

И уже подымаясь, нахмурясь и отводя глаза, высказал княжичу (Минич как раз вышел за дверь):

— Ты, Василий, девке своей не выдай! Бабий язык — сам знашь!

Василий кивнул угрюмо:

— Скажу ей: в степь уедем! (Так часто уезжал вослед хану, и холопы привыкли к тому.)

— То-то! — Старик перекрестился, пошептал молитву. Оба, Иван и Василий, согласно осенили лбы крестным знамением…

Когда и старик Данило уже покинул покой, Василий, смущаясь, окликнул собравшегося уходить Ивана:

— Ты прости меня за прежнее! За все!

Иван глянул, улыбнулся, склонил голову: