Конечно, молодежь ругали во все времена и во всех традиционных обществах. У нас мифы об особой агрессивности молодежи порождались самим устройством советского общества с очень жесткой и обедненной структурой занятости. 

Тут включился еще один механизм, которого не было у старших: поколенческая солидарность. Устроившись сами, многие из этих относительно молодых (и действительно молодых) людей принялись устраивать тех, с кем вместе учились, бегали во дворе, — стал образовываться свой круг. У старших, за исключением городской интеллигенции, в принципе этого не было. Классическое советское было максимально построено на том, чтобы атомизировать людей. Преследовалась даже невинная, вполне традиционная солидарность родственников: с «семейственностью» постоянно воевали. А другой солидарности не было; лишь интеллигенция пыталась поднять культ дружбы и выстроить круг «своих» независимо от родственных отношений. Иначе говоря, только в интеллигенции рождалась культура более обобщенных отношений и ценностей, чем семейнородовые.

В круг «молодых победителей» в основном вошли или бывшие «хиппи», в свое время яростно отстаивавшие независимость от старших, право на собственную идеологию и собственный образ жизни, или бывшие комсомольские работники и активисты, настроенные примерно так же, но решившие делать карьеру в тех условиях, в каких жили. И в том, и в другом случае это были молодые люди из интеллигентных семей, с действительно хорошим образованием.

Они оказались востребованными, потому что востребованы стали умения, которыми обладали совсем не многие. Качество советского образования, профессионального и общего, было, вопреки распространенному мифу, ласкающему советскую гордыню, достаточно плохим. И только очень специальные школы, очень закрытые, очень элитные вузы давали приличное образование, которое можно было теперь, в новых условиях, конвертировать в социальную позицию, в профессиональные умения финансиста, журналиста и так далее.

Это была — и такой осталась по сей день — даже не группа, а как бы прожилка, фракция — молодых людей, которые, во-первых, вышли из семей с хотя бы относительными социальными ресурсами, с каким-то социальным положением, с высшим образованием во втором, а то и в третьем поколении; в доме была своя приличная библиотека. Молодежь, выросшая в этой среде, отличается не только более высокими запросами и сознанием, что у нее есть ресурсы, этим запросам соответствующие. Она всегда ставит на повышение — своего образования, количества своих ресурсов и их качества, статуса, ставит на достижение. Им не просто диплом нужен, а хорошее, качественное образование, хорошие университеты, им нужно после университета получить второе образование, или поступить в аспирантуру, или уехать стажироваться за рубеж. Но самое интересное — они социально оказываются более адаптированными. У них реже бывают конфликты в школе с одноклассниками и учителями, у них реже конфликты в семье между поколениями, то есть социально-культурные ресурсы включают в себя и умение вступать в коммуникацию, выстраивать отношения с другими людьми. Они готовы воспринимать другого не как врага, не как человека, тебя обошедшего.

Они доброжелательны, ориентированы на партнерство, на не агрессивное, доброжелательное взаимодействие, пусть соревновательное, но не агрессивное.

Они как раз тянулись к старшему поколению: дайте нам свой опыт, нам он интересен. Какая-то мудрость есть в этом. А старшие за пределами семьи чаще всего встречали их с настороженностью и с опаской, — и это вызывало недоумение.

Это малая часть молодежи, 4-6 процентов. Но у них есть опыт пусть относительной реализованности и успеха — не опыт поражений и отказа от своих претензий, а уверенность: «мы что-то сумели; и наши родители что-то сумели, а мы хотим и сумеем еще больше».

Надежды общества на более или менее цивилизованное будущее связаны, конечно, в основном с этой малой группой.

Настоящие связи между поколениями были именно в развитых и продвинутых семьях. Чем утонченнее, рафинированнее родители, тем больше они стремились найти общий язык с детьми, не входить с ними в конфронтацию...

У этой малой группы были, повторим, сильные ресурсы: образовательные, культурные, социальное положение семьи, собственные связи со сверстниками. Ну и, кроме того, молодость.

У остальных, собственно, кроме молодости, ресурсов почти не было. А сама по себе молодость, как быстро начало выясняться, ресурс очень слабый.

Чем дальше общество уходило в девяностые голы, тем становилось виднее, как оно делится на тех, кто ставит на гарантии, которых уже нет, и на возможности, пусть даже не всегда есть силы их реализовать. Если очень грубо, по полюсам, то с одной стороны старшие, которые требуют: верни нам гарантии, а с другой молодежь: что нам ваши гарантии, ваши 105 рублей, нам нужны возможности. А уж с помощью каких ресурсов мы будем их реализовывать, это наше дело.

Именно потому, что известные возможности для молодежи открылись, она — как и все общество в целом — начала расслаиваться. Резко стали расходиться молодежь центра, где возможности богаче, и молодежь периферии. Но и в центре: молодежь, которая сумела быстро воспользоваться этими возможностями, и молодежь, не сумевшая это сделать, поскольку ресурсов не хватило: энергии, связей, образования, знания языков (или хотя бы хорошего знания родного языка). Немного и нужно-то было. Общество было настолько бедное, настолько не привыкло к продвижению, помимо партийной карьеры, что даже относительно небольшие ресурсы у молодых давали возможность довольно быстро выдвинуться.

Разрывы возникали по множеству линий: центр и периферия; те, кто успел в первую очередь, и те, кто не успел даже в третью; люди коренной национальности и «инородцы»; люди коренной национальности, здесь родившиеся и выросшие, и люди этой же национальности, приехавшие из бывших республик СССР, теперь почти иностранцы. Пошло расслоение и крошение общества. Молодежь как таковая вообще перестала осознаваться как целостная категория.

Итак, очень небольшая фракция городской молодежи, сумевшей продвинуться, закрепиться, образовать собственный довольно замкнутый круг, — и одна большая-большая авоська, в которой много разных обломков разочарованной молодежи: одни не успели выбраться с периферии, другие сумели переехать в город, но сорвались здесь или продвинулись на одну ступеньку, а хотели на три — ну, и так далее. И совершенно ясно для всех, что цемент уже застывает, раствор схватился, и сегодня продвинуться так, как пять — семь лет назад, никакой возможности нет, найти новые места в системе масс-медиа, найти новые места в банках — голову и ноги себе сломаешь... Это воспринимается всеми, кто «не успел», как поражение, как крах, некоторая социальная дисквалификация. И она отчасти происходит. Потому растут и среди молодежи в целом, особенно среди менее образованных, менее продвинутых ее групп те же настроения, что и во всем большом обществе: до 1985 года было лучше, пусть все возвращается государству и пусть оно все регулирует...