— Я уверен, что вы не знали его прошлого и не могли знать!

— И Лиза не знала! — воскликнула Гладышева. — Не такой она человек, чтобы этакое стерпеть! Я о покойнице и днем и ночью забыть не могу, какая я перед ней виноватая! Мне даже снится, что это я ее убила!

— Письмо подлое, Клавдия Ивановна, очень подлое, здесь мне вас утешить нечем. За сны не ручаюсь, но к убийству ее вы непричастны. Не из-за писем он ее убил.

— Товарищ следователь, Виталий Серафимович, а я ведь не всю правду вам сказала, потому и пришла…

— Это очень плохо, что вы не всю правду сказали, но раз уж пришли, это в какой-то мере вас извиняет. Слушаю вас.

— Я тогда посмеялась, когда вы спросили, собирался ли он на мне жениться! А ведь собирался, если не врал! Дружка даже своего приводил, знакомил со мной, как с невестой…

Еще раз про себя Осокин оценил проницательность Русанова. Как в воду глядел. Гладышеву спросил как бы между прочим:

— Это какого же дружка? Гостя своего, что ли?

— Его самого! Скулана!

Осокин чуть было не ахнул. Едва сдержался от какой-либо реакции.

Гладышева продолжала:

— Того самого, чей портрет воссоздавали… Жулик, говорят, очень крупный!

— Как вы сами думаете, серьезно он хотел на вас жениться, или прикидывался?

— Говорил, что, как только разведется с Лизаветой, тут же и поженимся!

— Когда же он вам такое предложение сформулировал?

— Весной!.

— До приезда своего гостя или в то время, когда дружок у него уже гостил?

— Гостил уже! Из-за этого гостя у них и раздор шел с Лизаветой. А он мне жалился, вот, говорил, стерва на мою голову, я и друга принять не смей, и во всем хочет верх дома держать… С тем и за письмом подкатился! Я на развод подам, она, говорит, на стену от злости полезет, тут я ей письмами рот заткну! А я ему, идиотка, после всего цветы в больницу принесла!

— Да уж, похвалиться нечем, Клавдия Ивановна. Цветы я те видел. Он их при мне в окно выбросил…

— Это почему же в окно? — растерянно спросила Гладышева.

Заело ее такое пренебрежение.

— Вас от следствия хотел скрыть… А впрочем, кто его знает? Чудо вас спасло. Клавдия Ивановна, от больших неприятностей. Вы даже не представляете себе, от каких неприятностей. Очень хорошо, что вы пришли ко мне и рассказали правду. Это проясняет историю с анонимными письмами и еще кое-что… А теперь попытайтесь припомнить, что происходило у вас, когда он приводил к вам своего дружка. Один раз или несколько?

— Один раз! Перед самым его отъездом. Лизавета выгнала этого дружка из дома, так вот проводы у меня были…

— Клавдия Ивановна, прошу вас, на этот раз говорите только правду. Раньше, до этих проводов, он что-нибудь вам рассказывал о своем дружке?

— Говорил… Вот приехал фронтовой друг, надо бы устроить на работу, а жить ему негде. Интересовался, не могла бы я подыскать ему квартиру в Озерницке. Но потом сказал, что не надо искать квартиры, его друг не нашел подходящей работы.

— Он его как-нибудь вам представлял?

— Фамилии не помню, а называл его Сергеем, мне представил Сергеем Сергеевичем…

— Проводы были с водкой?

— Я этого друга трезвым и в Сорочинке никогда не видела. С водкой, о закуске я позаботилась.

— Ну и как они потом повели себя?

— Напились! А как еще? Нет молодца сильнее винца. До утра посидели… Потом уже всякую несуразицу бормотать начали, то ссорились, то мирились. Но о воровских делах разговора не было…

— Охрименко не вор! Это точно! А что за причина ссоры?

— Смешно… Сергей Сергеевич его раза два почему-то Федором назвал, а Прохор разозлился! Тебе, говорит, приятно будет, если я тебя буду Скуланом называть? Тот вскочил и бутылкой замахнулся. Я их еще мирила. Тебя, говорю, Прохор, попутали с кем-то, а ты своего друга нехорошо обзываешь! А Сергей Сергеевич и говорит: «Был у меня на фронте друг, сердечный друг, я с ним горе мыкал, а теперь вот тоскую и все мне кажется, что он около меня. А Скуланом меня с детства дразнили, как услышу от кого, так тянет голову проломить…»

— До утра о многом можно переговорить… Фронтовые друзья. Быть может, вспоминали о фронтовых делах?

— Нет! О фронтовых делах не вспоминали. Прохор больше Лизавету ругал, а тот все про каких-то ашхабадцев толковал. Я не очень-то прислушивалась, не было интересу…

— Может быть, родных вспоминали?

Клавдия Ивановна задумалась. Потом неуверенно сказала:

— Что-то говорили… Сергей Сергеевич обижался… Прохора упрекнул, вот, мол, у моей сестры тебе был дом родной, а твои где? Твои что чужие! Это он про Лизавету, наверное… Будто бы и все.