Шрифт:
Он стал неразговорчив, беспокоен и, что с ним случалось редко, совсем не мог есть. После Вышеграда [7] потерял всякий интерес к еде. За столом все время курил, от одной мысли о еде его чуть не тошнило.
На другой день вечером Джерзелез вышел из кофейни, осмотрел коня и, убедившись, что дело идет на поправку, по тропинке направился к дороге. Ночь была звездная, темная и холодная. Долго бродил он в темноте без всякой цели. Уже на обратном пути встретился ему согбенный монах, который, может быть, горбился нарочно, чтоб старше выглядеть.
7
Вишеград – город в юго-восточной Боснии при впадении р. Рзава в Дрину. Впервые упоминается в 1407 г., занятый османами в 1462 г. оставался в составе империи до 1878 г. Известен своими памятниками мусульманской архитектуры – караван-сараем, банями, водопроводом и особенно замечательным многоарочным мостом (1571 – 1578), построенным великим визирем, уроженцем села Соколовичи под Вишеградом Мехмед-пашой Соколовичем (ок. 1505 – 1579). В Вишеграде прошло детство Иво Андрича и уже в 1920-е гг., находясь на государственной службе, он каждое лето приезжал в Вишеград проведать близких.
– Эй, поп, ты здешний?
– Нет, дорогой бег, я только ночую здесь, – смиренно ответил монах, – совсем его не радовала встреча с турком, да еще в такое позднее время.
Джерзелез вдруг шагнул вперед и, сам удивляясь тому, что разговаривает с монахом, спросил:
– Скажи, поп, как написано в ваших книгах: допускает ли ваш закон девушке вашей веры полюбить турка?
Монах оторопел, съежился, втянул голову в плечи, но, увидев, что турок и в самом деле чем-то озабочен, осмелел и разразился целой проповедью:
– Люди разной веры – как цветы в поле, они созданы по воле господа и по его разумению. Стало быть, так и нужно, и каждый должен молиться богу по своему закону и любить и брать в жены девушку своей веры.
Как и всегда, пока Джерзелез слушал, чужие слова казались ему убедительными. Подавленный, ни о чем не думая, он шагал молча. Потом вдруг, обернувшись к монаху, спросил таким тоном, будто тот был в том повинен:
– Скажи, почему ваши женщины ходят с открытыми лицами?
– Такой уж у нас обычай. А впрочем, кто их там разберет, этих женщин. У нас, монахов, нет жен, и мы этого не знаем.
– Гм!
Еще мгновение Джерзелез смотрел на него, а затем холодно отвернулся и зашагал быстрее. В ночной тишине слышно было, как поскрипывают его кожаный пояс и гетры. А монах затрусил за ним мелкой рысцой. Дойдя до постоялого двора и ступив на лестницу, Джерзелез еще раз обернулся:
– Спокойной ночи!
– Да хранит тебя господь, эфенди. Будь счастлив! – сказал монах и скрылся в темноте.
На рассвете Джерзелеза разбудили голоса, смех и песни. Это цыганки, умываясь у ручья, брызгались водой, визжали и колотили друг друга ветками вербы. Был Юрьев день.
В кофейне Джерзелез застал братьев Моричей [8] .
Отец их, старый сараевец, известный своим богатством и набожностью, умер на пути в Мекку. А сыновья, щеголи и моты, наглые, без стыда и совести, пользовались дурной славой.
Младший когда-то учился в стамбульском медресе, но, лишь только умер отец, сбежал оттуда и вместе с братом предался гульбе и распутству, что не мешало ему носить белую чалму. Несмотря на дикие попойки, лицо его оставалось безбородым и румяным, с пухлыми губами, как у избалованного ребенка, и только зеленые глаза, нагло глядевшие из-под отекших век, говорили о его возрасте. Старший брат, высокий, бледный, с густыми черными усами и огромными глазами, отливающими золотом, слыл когда-то самым красивым парнем в Сараево. Теперь лицо его было холодно и безжизненно; он заживо гнил от дурной болезни, но никто, кроме цирюльника с Бистрика [9] , не знал лекарства, чтоб его вылечить. Цирюльник пользовал его травами и снадобьями и не желал никому открыть секрет их приготовления. В последнее время братья не смели показаться в Сараево. Они знали, что, в ответ на жалобы об их бесчинствах и художествах, из Стамбула пришел наконец приказ арестовать и казнить обоих, и Моричей повсюду искали стражники. Моричи были накануне разорения. Крестьян они давно распродали, оставался у них лишь большой постоялый двор на Вароше и знаменитый отцовский дом в Ковачах. В этом доме жили их старая мать и единственная сестра – горбатая и болезненная девушка.
8
Братья Моричи, Ибрагим и Пашага – сараевские феодалы, были казнены в 1756 г. по султанскому указу за дерзость и непослушание. Их гибель послужила сюжетом многочисленных лирических песен (баллад), в которых народная фантазия совершенно преобразила их подлинный, на самом деле довольно туманный облик. Встреча Джерзелеза с Моричами позволяет определить время действия рассказа Андрича – это десятилетие разгула феодалов в Сараеве (1747 – 1756), точнее даже – 1756 г. Мать Моричей в действительности намного пережила своих сыновей. Андрича и в этом случае прежде всего интересует психологическая достоверность создаваемых образов.
9
Бистрик – бедняцкий квартал в Сараеве на левом берегу р. Миляцки, где Андрич жил с матерью в годы учебы в гимназии.
Справившись о здоровье друг друга (Джерзелез и Моричи были старыми знакомыми), они начали пить. Братья сразу же заметили в Джерзелезе перемену и стали подшучивать над ним:
– Что с тобой, Джерзелез, отчего ты такой мрачный? Да ты никак постарел!
– Даринка из Плеваля привет тебе передает, говорит, как ты уехал, – одна спит.
Джерзелез молчал. Старший Морич говорил чуть грустным, добродушным тоном опустившегося человека, дружески и доверительно. А младший только улыбался.
– Видно, несчастье с тобой приключилось, – беззвучно и коротко смеялся старший Морич.
Джерзелез только смотрел на них. Он уже почти успокоился, боль притупилась, гнев улегся, лишь на душе было тяжело. Братья кажутся ему детьми, наивными и глупыми, как, впрочем, и все, кто не видел тонкой венецианки в пышном платье из зеленого бархата, с маленькой головкой над отороченным мехом воротником. Он молчал. Братья уговаривали его отправиться после полудня к цыганам. Он отнекивался. Лишь после обеда, почувствовав скуку, уступил.
На вершине холма, там, где зеленеет лужайка, окаймленная с трех сторон высокими редкими соснами, раскинулся цыганский табор. Горели костры, слышались звуки бубна, дудок и домры. Танцевали коло. Переливаясь на солнце, полыхали огнем яркие цыганские одежды. Пили, ели, смеялись, с хохотом носились по лужайке, валялись на траве и без умолку пели.
Джерзелез и Моричи сидели у костра вместе с какими-то людьми из Прибоя. Пили ракию, Джерзелезу она показалась кислой. Но потчевали его радушно, да и день был теплый, ясный, пилось хорошо, и, опрокидывая чарку, он видел, как покачиваются в весеннем небе верхушки темных сосен.
– Услышал я, что ты здесь, джанум, – лавку на замок и скорей сюда, – говорил ему бакалейщик из Прибоя. – Дай, думаю, взгляну на него… – Громкая музыка и смех прервали его на полуслове: на качели взобралась Земка, стройная, зеленоглазая и, в отличие от своих соплеменниц, белолицая цыганка.