Однако все обернулось совсем иначе. Впереди стрелковой французской линии вдруг послышался размеренный барабанный бой, и наступающие увидели направляющегося к ним парламентера с наскоро привязанной к штыку белою тряпицей.

Вскоре ответным парламентером вместе с неприятельским посланцем в Ляхово отправился Фигнер. Переговоры, длившиеся около часа, увенчались полнейшим успехом. Генерал Ожеро более чем с двумя тысячами нижних чинов при 60 офицерах, со всеми обозами и артиллерией сдался на милость победителей. Теперь партизаны могли с полным правом полагать, что с учетом разгромленной кирасирской конницы корпус Бараге-Дильера практически перестал существовать...

Давыдов, Сеславин и граф Орлов-Денисов, утомленные многочасовым боем, затеяли, конечно, ночное празднество по случаю столь знаменательной победы. А более расторопный и оборотистый Фигнер вызвался доставить в главную квартиру захваченных пленных и все военные трофеи. Там он в разговоре с обрадованным Кутузовым, должно быть, представил достигнутую общими силами викторию своею личной заслугой. Во всяком случае, сам он оказался усыпанным наградами и милостями, а все сподвижники его по сражению при Ляхове остались в тени...

По этому поводу Денис Давыдов с вполне понятной и справедливой обидой за себя и своих боевых товарищей писал впоследствии в «Дневнике партизанских действий»: «...Мы все повалились спать и, проснувшись в четыре часа утра, вздумали писать реляцию, которая как будто в наказание за нашу лень послужила в пользу не нам, а Фигнеру, взявшему на себя доставление пленных в главную квартиру и уверившему светлейшего, что он единственный виновник сего подвига. В награждение за оный он получил позволение везти известие о сей победе к государю императору, к коему он немедленно отправился».

Потом, как узнает Давыдов, в Петербурге по случаю пленения генерала Ожеро с войсками при Ляхове по высочайшему повелению служили торжественные молебны в церквах и соборах, имя геройского капитана Фигнера звучало на всю столицу, а его же собственное, равно как и имена Сеславина и графа Орлова-Денисова, даже не упоминались...

В последующие дни впервые более-менее серьезно заявила о себе приближающаяся зима: морозы при ясной погоде достигали по ночам 17 градусов.

В войсках громогласно читали только что изданный и широко распространенный приказ Кутузова, звучащий наподобие гимна во славу избавляемого от вражеского нашествия Отечества: «После таких чрезвычайных успехов, одерживаемых нами ежедневно и повсюду над неприятелем, остается только быстро его преследовать, и тогда, может быть, земля русская, которую мечтал он поработить, усеется костьми его. Итак, мы будем преследовать неутомимо. Настает зима, вьюги и морозы. Вам ли бояться их, дети Севера? Железная грудь ваша не страшится ни суровости погод, ни злости врагов. Она есть надежная стена Отечества, о которую все сокрушится...»

1 ноября Давыдов, как он сам выражался, «коснулся» наконец своей армии. Ведя отряд походным порядком, он догнал следующую распашным шагом вслед за французами войсковую колонну генерала Дохтурова. Добрейший Дмитрий Сергеевич, наслышанный, как и прочие, о залетных подвигах Дениса во вражеском тылу, встретил его по-отечески и тут же пригласил на свой походный завтрак.

Давыдов приказал партизанам своим во главе с подполковником Храповицким обождать его в соседней деревне, а сам остался в обществе славного боевого генерала и его офицеров.

Однако не прошло и четверти часа, как от Храповицкого прискакал казак с известием, что Давыдова немедленно требует к себе светлейший...

Михаила Илларионовича он нашел в простой крестьянской избе, сидящим на лавке в переднем красном углу в накинутом на плечи просторном генерал-фельдмаршальском мундире. Перед ним стояли Храповицкий и зять главнокомандующего князь Кудашев.

Светлейший, едва заметил Давыдова, с видимым усилием приподнялся с места и раскрыл объятия:

— Поди-ка сюда, голубчик, хочу поблагодарить тебя за молодецкую службу твою. — И, обнимая, прибавил: — Удачные опыты твои доказали мне пользу партизанской войны, которая столь много вреда нанесла, наносит и нанесет неприятелю.

Сердечная ласка командующего растрогала Дениса. Теплый комок восторга сдавил ему горло, и он, с трудом произнося слова, попросил прощения у светлейшего за то, что в связи с поспешностью приказа вынужден был предстать перед ним в мужицком наряде.

— Бог с тобою, голубчик, — махнул рукою Кутузов, — В народной войне сие необходимо, действуй, как и действуешь: головою и сердцем; мне нужды нет, что одна покрыта шапкой, а не кивером, а другое бьется под армяком, а не под мундиром. Лучше ты меня извини, что более стоять перед тобою не могу, — добавил он со вздохом, опускаясь снова на скамью и касаясь рукой спины, — поясницу себе совсем застудил да натрудил, за Бонапартом-то гоняючись, будь он неладен.

Затем Кутузов еще с полчаса говорил с Давыдовым. Он подробно расспрашивал о том, как Денис формировал сельские ополчения, о действиях мужиков против французов, о тех трудностях, которые выпадают на долю партизан, и о прочем до той поры, пока в избу с какими-то срочными бумагами не вошел торопливый и озабоченный полковник Толь.

— Ну ступайте, друзья мои, — милостиво отпустил Кутузов бывших у него партизан. — Воюйте так же славно, как и воевали до сего дня во избавление Отечества!..