Потом, когда мы уже были одни, дядя Пачи сказал мне по секрету, что он отчасти понимает мою реакцию, после того как мне пришлось терпеть двух безумцев, таких, как Ичасо и Хосе Луис Иррути.

– Все становится сложнее, молодые очень нервничают, и каждый раз надо приложить чертову уйму сил, чтобы сражаться. А у тебя кишка тонка, это очевидно. Ты мой племянник, и мне насрать на то, что ты не выдержал, хоть я твой покровитель и ты поставил меня в трудное положение; но так уж сложились обстоятельства. Мне придется заступиться за тебя, а это создаст мне проблемы с остальным руководством, особенно с чертовым Паки-то… Но, полагаю, я тебе должен за то горе, которое, сам того не желая, причинил тебе в прошлом. Можешь идти с миром, – в нем проснулся бывший семинарист, – строить свою жизнь с этой француженкой, столь чудесной, как ты говоришь… Я уже немного завидую тебе, засранец… Но моя судьба решена… А вот равновесие между нами теперь восстановлено: ни я тебе ничего не должен, ни ты мне.

Прежде чем расстаться со мной, он еще раз удивил меня: он заговорил со мной по-человечески, нежно.

– Единственное, о чем я прошу тебя, это чтоб ты дал мне какой-нибудь номер телефона, по которому я смогу тебя найти. Ты – моя единственная семья, Карлос, а я достаточно одинок. Эти – не компания… Я позвоню тебе как-нибудь, чтобы вместе пообедать, и ты познакомишь меня с этой женщиной, которая оказалась способна заставить тебя бросить борьбу за освобождение нашей родины… Черт, обними меня, племянник.

Обняв его, я почувствовал меньше отвращения, чем предполагал. Я перестал ненавидеть его, я вылечился и думал только о моем будущем с Франсуаз.

Во время жизни с Франсуаз во мне действительно проснулось призвание повара. Доминик, ее отец, который никогда не смотрел косо на наши отношения и никогда в них не вмешивался и с которым мы стали хорошими друзьями, научил меня всему, что знал, а это было немало.

Доминик Лантёр был деятельный шестидесятилетний человек с открытыми взглядами. Он был старик левых убеждений, с билетом КП (полагаю, вам не нужно объяснять, что эта аббревиатура обозначает коммунистическую партию, а не «компьютер персональный» или «кинематографическую продукцию», как многие сегодня думают), он вошел в Париж в конце Второй мировой войны верхом на танке дивизии Леклерка.

Он был вдовцом. Мать Франсуаз умерла от редкой нервной болезни с осложнениями за четыре года до того. У него был еще сын, но тот жил в Аргентине.

Доминик был ходок: у него была подружка и еще парочка тайных любовниц. Он проникся ко мне большим доверием и пускался со мной в откровенность; я был более сдержан, мне казалось достаточным, что один член семьи Лантёр знает о моих злоключениях.

Доминик учился у великого Поля Бокюза в его легендарной лионской таверне. Бокюз, апостол кулинарии сезонных продуктов, один из главных творцов nouvelle cuisine [122] (хоть сам он в нее не верил), отмеченной никак не меньше, чем тремя звездами Мишлен.

Доминик передал мне суть доктрины своего учителя: выбирать свежие исходные продукты согласно календарю, уважать их фактуру и натуральный вкус, улучшая их короткой тепловой обработкой и легкими соусами, и применять эти принципы также и к традиционным рецептам.

Он научил меня ценить фуа-гра как изысканное кушанье, которое можно готовить в разных сочетаниях, и любить устрицы – эту страсть я разделяю с вами.

Он приобщил меня к пониманию вина, особенно бордо, разумеется.

Я помню торжественную церемонию распития первой совместной бутылки – «Шато Пап-Клемант», лучшего красного вина «Грав», которым мы сопровождали вкуснейшую caneton [123] с теплой фуа-гра и трюфелями, – утка была задушена, чтобы не потерять ни капли крови, в соответствии с указаниями маэстро Фредерика из ресторана «Ла Тур д'Аржан».

В общем, он научил меня понимать кулинарию как творческую деятельность, где полет фантазии должен ограничиваться здравым смыслом, но поощряться ненасытным любопытством и несколькими каплями отваги. Он говаривал:

– Если после тысяч проб и ошибок, окончивших свое существование в мусорном ведре, в ходе эксперимента номер тысяча один получится что-нибудь стоящее и новое, значит, можно поздравить меня с благополучными родами… Но мы не должны впадать в хвастовство и чванство: не забывай, что во всем кулинарном искусстве не бывает почти ничего нового, все опирается на предыдущее звено, на прежние достижения.

Ему очень нравилась фраза, приписываемая то Шарлю Монсле, то Брийя-Саварену, которая была выгравирована на табличке у него в столовой:

Доминик позволил мне стать его помощником в ресторане, вложить деньги в предприятие и сделаться его партнером. Мы купили прилегающее помещение и расширили заведение. Так совпало, что этот район Бордо, quai Louis XVIII, [124] входил в моду, и мы пользовались достаточно большим успехом.

Первый образец моей кулинарной отваги, который я окрестил помпезным именем «фуа-гра Сципио» в честь Сципия Метелла, римлянина, которому приписывается изобретение этого кушанья (он кормил гусей фигами – по-латыни ficus, отсюда слово «фуа» [125] – до тех пор, пока у них не разрасталась печень), – оно представляло собой свежую фуа-гра, запеченную на противне, сбрызнутую «Опорто» и залитую фиговым джемом, – было кратко охарактеризовано моим учителем как une merde. [126]