– А вот и следы! – вымолвил на бегу Хурта, тыча рукой в отпечатки копыт, выдавленные на протоптанной дорожке.

– Верным путем идем, товарищи! – изрек Олег.

– Ходу, ходу! – пробурчал Турберн.

– Да мы и так как зайцы, – пропыхтел Малютка Свен.

Сперва они крепость увидели, а потом и унюхали – завонял ров, полный стоячей воды, покрытой ряской. Не будет ошибкой предположить, что и помои жители града скидывали туда же...

Крутые откосы вала затянуло малинником, через ров был переброшен мост – четыре бревна-переводины, опираясь на козлы, выдерживали толстый настил из распластанных повдоль бревен, выщербленных под копытами.

Ворота были узки – телега не пройдет. Тяжелая створка отвалена и казала ушки под запорный брус, и только две жердины закрывали вход, не пуская приблудную корову или другую скотину.

– Не здесь... – одними губами сказал Хурта и показал налево, где к тыну был прислонен лестничный шест – тонкое бревно с врезанными перекладинами. – Я первый...

Пропустив Хурту, Олег полез следом. Хель [52] раздери их задницы, не могли уже нормальные лестницы приставить!

Добравшись до верха, он перевалился вовнутрь.

Высокий снаружи, изнутри частокол казался низким – к нему была подсыпана земля, а над воротами ход для стрелков продолжался площадкой, сплетенной из нескольких рядов ивовых ветвей и устланной дернинами. Плетеный заплот скрывал и внутренний двор, круглый как арена. Лишь кое-где тын прорывался разрубами, и оттуда вниз, по склону насыпи, вели шестовые лестницы.

Олег выглянул в такой разруб, дыру в стене, и увидел четыре длинных и низких дома – стена по плечо, – разделенных высокими плетнями из толстых ивовых веток на дубовых столбах. Под насыпью кучились сараи и конюшни, амбары и хлева – беспокойное хозяйство рода.

– Гляди-ка, разросся как, – процедил Хурта, – вона, пятый сарай поставили... Богатеет род... Знать есть с чего.

В родовом граде не было соседей, не было горожан вообще – тут проживали только родичи, близкие и дальние. Когда тутошний юныш подрастал, ему сватали девицу со стороны и вводили ее в род. Все жили вместе, с рождения до смерти, и подчинялись законам рода. Законы рода, интересы рода – это было главным, личные и даже семейные пожелания в расчет не принимались. Никто не спрашивал жениха, по нраву ли ему невеста, люба ли, – раз роду угодно тебя женить, то бери ту, что дают, и не вякай. А никто и не вякал. Никому даже в голову не приходило восстать против решения рода, люди просто не знали иной жизни, кроме клановой, не существовали среди них индивидуалисты – сплошные коллективисты.

Никто в роду не стремился к личному успеху, к личной наживе, к преуспеянию за чужой счет – не было тут ни личного, ни чужого. Жизнь протекала покойно и размеренно, по издревле заведенному порядку. Серой была такая жизнь, скучной, зато безопасной и обеспеченной. В роду не было сирот – даже если ребенок терял обоих родителей, у него оставалась куча теток и дядек, дедушек и бабушек и так далее по нисходящей. Род кормил до самой смерти своих стариков и стариц – учителей и наставников молодежи. И потому самым страшным наказанием для родовича было изгнание из рода. Таких называли изгоями или извергами – их извергали из рода, в чужой, опасный, холодный и голодный мир, где всякий мог убить отщепенца или сделать его рабом. А потому редко кто преступал закон, боясь стать отверженным. Но коли уж случалось кому-то совершить злодеяние, то преступник был обязан тут же признаться – не уходить дальше третьего дома, постучать и повиниться. Бывало, что родович повстречает на узкой дорожке соседа – из другого рода, да и шлепнет его по нечаянности. Тут уж род вступался за своего, и пострадавшим выплачивали виру – штраф. А иначе нельзя было – не договоришься с соседями, они возьмут да и объявят кровную месть! И примутся вырезать весь род, от мала до велика. Поэтому душегубство было происшествием воистину чрезвычайным.

Бородач в одних штанах провел под уздцы хромавшую лошадь и скрылся за кузницей – ее выдавал нудно колотивший молот. Следом выбежала пара степных коников, густогривых и длиннохвостых, а потом вышел парень, перекошенный от натуги, – одной рукой он нес сразу две переметные сумы. Наверняка с награбленным добром! А иначе отчего так выгнулся?

– А вон дом Чагода! – указал Хурта на крайнее строение.

Дом Грозного был вытянут через весь град. К дворовой стене дома лепились чуланы и кладовые, сложенные из толстых бревен.

– Туда! – скомандовал Боевой Клык, и шестеро кинулись к дому короткими перебежками.

Они вошли через кладовую – замков во граде не знали. По обе стороны узкого прохода хранились родовые запасы: соль в долбленых вязовых колодах, тканина, выделанные кожи, свернутые по десятку в рулон, – запашок от них чувствовался и во дворе.

Таясь, Олег прошел в дом. Планировка была проще некуда – сплошной темный зал по всей длине, как у русов на севере. Крыша была собрана без потолка, балки и стропила будто черным мехом поросли – это висела сажа. Дальний угол зала перекрывал помост – полати сразу на дюжину человек. Хозяйская постель отгорожена серой тканиной. Сундуки из ровного тесаного дерева, высокие и низкие корзины, лубяные и берестяные короба, глиняные амфоры загромождали все проходы.

Свет шел через дымогоны, прорезанные в крыше, и от трех очагов, горевших под ними.

– А чего это очаги запалены? – насторожился Хурта.

«Или для тепла, или для свету», – мелькнуло у Олега. Но кто ж топит, когда на дворе плюсовая температура?

В то же мгновение свету стало поменьше – изо всех проходов показались крепкие ребята, в перекрестьях ремней – перевязей мечей и колчанов.

– Так вот чего ворота открытыми держали! – протянул Турберн.

– Гостей ждали! – ухмыльнулся Стегги Метатель Колец, поигрывая любимым скрамасаксом.