Шрифт:
И так на границе страха перед неизвестностью и страстью, между красотой жизни и сумраком «того берега» она ему отдалась. Пелена безумства заслонила их глаза и отделила пурпурной завесой от злых сил дома. Отдались друг другу в сладком забвении, слепые и глухие ко всему, что вокруг них происходило. Насыщали желания своих молодых и здоровых тел, равнодушные ко всему вокруг, к тому месту, где они соединились, к целому миру. Мужчина и женщина! Он и она!
В наивном, детском неведении они подчинились воле темного предназначения, приведшего их обоих в эту странную комнату на час любовного соития. В опьяняющем экстазе они не замечали призрачных лиц, которые склонились над ними и с загадочными улыбками наблюдали за их любовными играми. Они не слышали вокруг себя таинственных голосов и шепота. Сплетенные в любовном объятии, они не знали о том, что сбываются чаяния «того берега», что творение их разогретых наслаждением тел – это то, что ожидалось годами, а, может быть, столетиями…
* * *
Так был зачат ребенок, который уже в колыбели был отмечен печатью потусторонней силы.
* * *
На рассвете, после ночного ужаса и любовного экстаза, мужчина и женщина, на мгновение соединенные химерой судьбы, разошлись каждый в свою сторону, чтобы уже никогда больше не встретиться.
У кузнеца
Годом позднее пани Гневош, жена кузнеца из Крулювки, выйдя ранней порой из дому, чтобы накормить бродивших по двору голодных кур, нашла у своего дверного порога подброшенного младенца. Ребенок, которому на вид было месяца три, какой-то тихий и безропотный, смотрел на нее широко раскрытыми темно-синими глазами и, казалось, сильно удивлялся миру и людям.
Пани Паулине от жалости сердце защемило. Она взяла подкидыша и отнесла в комнату.
– Бедняжка ты мой, – обращалась она ко все еще удивленному маленькому гостю. – Ты, наверное, проголодался. Да? Чем же мне тебя накормить? Сиську не дам, не могу. Может быть, из бутылки молока немного выпьешь?
Она поднесла к его розовым губкам бутылочное горлышко. Ребенок, почувствовав на губах сладкую жидкость, стал жадно пить.
– Маленький ты мой, как же тебя заморила твоя блудная мать, – возмущалась пани Гневош, медленно разворачивая пеленки. – Ай, ай! Что за белье! Батист, кружева? Не иначе как плод греховной любви какой-нибудь городской дамочки. Родить – немудрено, а вот вырастить!… Все они одинаковы, одна в одну… мальчик!
Это последнее восклицание, ставшее результатом тщательного осмотра, прозвучало одновременно с сердитой руганью пана мастера, который как раз перешагнул через порог светлицы.
– Шимек! Господь Бог выслушал меня и дал нам сына. Какой красивый ребенок! Ты только посмотри, старик! Ну как?
Гневош посмотрел на игриво дрыгающего ножками, лежащего на столе малыша и, хотя был чем-то сильно рассержен, сразу же перестал хмуриться.
– Ничего, ничего, – согласился он и вопросительно посмотрел на жену.
– Только что нашла у нашего порога.
– Ага! Подкинула какая-нибудь городская дамочка. Господский бастард. Делать нечего. Лучше пусть будет найденыш, чем не будет никого. На все воля Божья.
И, осенивши ребенка крестным знамением, поцеловал его осторожно в лоб, стараясь не потревожить длинными усищами.
– А может, не крещеное? – забеспокоилась кузнецкая жена.
– Всякое бывает у этих городских негодяев. Отнесем его крестить, на всякий случай, и примем, как своего. Может, при нас приживется.
Как сказали – так сделали, и на следующий день в метрической книге крулювского прихода был записан новый прихожанин – Ян Гневош, сын кузнеца Шимона и жены его Паулины, до замужества носившей фамилию Пшеднувек.
* * *
А впервые это случилось как-то перед Пасхой, когда мальчику должно уже было исполниться пятнадцать лет.
Занятий в тот день в кузнице было под достатком, потому что время было предпраздничное и ранняя весна располагала к началу полевых работ. То и дело кто-нибудь заходил в кузню и упрашивал побыстрее подковать коня, починить сломанную борону или набить обод на колесо. Поэтому и грохотало в кузнице от ударов молота, как на дьявольском гумне, и сыпались снопы искр, словно в самом сердце преисподней. Подмастерья, раздевшись до пояса, обливаясь потом, черные от дыма и сажи, крутились по кузнице, будто черти, выплескивая из-под железных кувалд огненно-золотые водопады, радуги и фонтаны.
Мастер как раз колотил молотом по паре раскаленных добела подков, которые Янек клещами придерживал на наковальне, когда по мастерской начали летать инструменты и железные болванки. Просто так, ни с того, ни с сего, что-то подхватило вдруг стоящие на верстаке тиски и яростно швырнуло их в противоположный угол кузницы. Шимон не сразу понял, в чем дело.
– У кого из вас, дурней, – гаркнул он, – кожа на спине чешется?
Прежде, чем ему кто-то успел ответить, просвистел в воздухе тяжелый железный брусок и с ужасным грохотом упал на пол.
– Какого черта?! – крикнул мастер и окинул всех грозным взглядом.
Подмастерья прекратили работу и удивленно смотрели друг на друга и на кузнеца. Янек, приемный сын кузнеца, стоял, прислонившись к стене, и, как будто прислушиваясь к тому, что происходит в пространстве, полусонно улыбался.
– Чего зубы скалишь, балбес? – рявкнул отец вне себя от гнева.
Парень хотел что-то ответить и уже, очнувшись от забытья, поворачивал лицо к рассерженному отцу, как вдруг какая-то сила вырвала из его рук клещи и со огромной скоростью пронесла их перед носом кузнеца.