Впервые за весь вечер с Карла слетело его обычное добродушие.

— Ну, знаешь, Вилли! — воскликнул он. — Пора тебе наконец взяться за ум!

Вилли, как и всякий немецкий рабочий, даже далекий от политики, знал о глубоком расколе между социал-демократами и коммунистами.

— Почему? — засмеялся он. — А ты кем был, когда мы с тобой расстались? Где уж мне, простаку, уследить за твоими прыжками!

— Послушай, — сказал Карл, хорошо знавший своего друга и понимавший, что тот его дразнит, — ты это брось. Я был социал-демократом, пока Носке не объединился с этой сволочью юнкерами. Не прикидывайся наивным, старая лисица. Ты не хуже меня знаешь или должен бы знать, какую роль сыграли социал-демократы.

— Может, и знаю, — ответил Вилли, — а может, и нет. Дело в том, Карл, что, как я слышал, социал-демократы поносят вас, коммунистов, и, насколько я могу судить, не зря. Ну ладно, давай-ка лучше споем.

— Поскреби социал-демократа и обнаружишь социал-фашиста, — зло сказала Ирма. — Поживете — увидите, Вилли. Они предали немецких рабочих в девятьсот восемнадцатом; они предадут их опять. Они такие же шовинисты, как генералы старого времени, вроде Гинденбурга.

Вилли засмеялся и пожал плечами, как бы желая сказать, что совсем запутался в этих доводах и возражениях.

— Черт возьми, Вилли, — сказал Карл, — ты обязан решить для себя, кто прав и кто неправ. Правда остается правдой, Вилли. Факты есть факты. Как рабочий, ты должен разобраться.

— Знаешь, Карл, — ласково возразил Вилли, — если б у меня были две жизни, вторую я бы посвятил копанию в политических вопросах. Но жизнь у меня одна. Теперь посуди сам: я работаю или, если работы больше нет, ищу другую. На это уходят дни. Вечерами и в праздники я тоже занят. Семья требует времени, понимаешь? Я столярничаю, например. Вот тот шкаф… я сделал чертеж, потом смастерил по нему шкаф и сам покрасил. Сэкономил на этом немножко денег, понятно? И люблю это дело. А собрания да политика — это тоже требует времени, да и денег. Если удастся поднакопить деньжонок, так я лучше куплю себе когда-нибудь ферму, чем платить партийные взносы. Меня всегда тянуло пожить в деревне.

— Да, — сказал Карл, — я помню. Но слушай, друг, во всей Германии крестьян выживают с земли. Разве тебе это не известно?

— Ну, тогда мы, может, и не станем заводить ферму, — чуть смутившись, ответил Вилли: в душе он давно уже отказался от надежды приобрести клочок земли. — Но человек должен жить так, как ему нравится.

— Слушайте, Вилли, — спокойно сказала Ирма, — меня всегда удивляют люди, вроде вас. И знаете почему?

— А почему?

— Вы любите свою семью, но нисколько не заботитесь о том, чтобы обеспечить ее будущее.

Вилли усмехнулся.

— Понятно. Сейчас вы спросите, почему я не борюсь за то, чтобы сделать Германию лучше, и не вступаю в вашу партию, да?

— Но разве это не правда? — со страстной серьезностью спросила Ирма. — Банкирам совершенно наплевать, что будет с такими людьми, как веглеры. Вы видели безработных, ютящихся в лачугах на окраине города. Каждый день туда прибывает все больше народу, и живут они не лучше бездомных собак. Что будет с вами, если вы потеряете работу? То же самое, не правда ли?

— До сих пор, если я терял работу, то находил новую, — засмеялся Вилли. — И живем себе, славу богу, ничего.

Ирме не хотелось быть резкой, но она не сдержалась и со смешанным чувством досады и удивления колко сказала:

— Значит, пока вы живете «ничего», вам наплевать, как живут другие? Не понимаю, как можно быть таким эгоистом!

Вилли просто пожал бы плечами и не стал бы спорить, но за него неожиданно вступилась Кетэ, обиженная нападками на своего милого Вилли.

— Вы не смеете так говорить! — горячо воскликнула она. — Что вы знаете о Вилли? В прошлом месяце тут внизу выселяли фрау Баумейстер. Она вдова солдата, у нее больной ребенок. А Вилли — знаете, что он сделал? Как вернулся с работы, сразу же перенес все ее вещи и мебель обратно. А когда явилась полиция, он стал перед ее дверью. «Там больной ребенок, — говорит. — Я набью морду первому, кто попробует выбросить ее на улицу». Ох, я до смерти испугалась, что его арестуют. А когда в прошлом году профсоюз объявил забастовку, вы думаете, Вилли был штрейкбрехером? Он два месяца бастовал и сидел дома без работы. Но вам, видно, этого мало? Ну так имейте в виду, мы люди порядочные. Мы не считаем, что нужно непременно учинять беспорядки. Может, по вашему, приличные люди — одни только революционеры, но мы с вами не согласны.

— Ну, ну, не будем волноваться, — сказал Карл, сам взволнованный этой вспышкой. — Ирма, ты совершенно не права. Я знаю Вилли — лучше его на свете нет. Но видишь ли, Вилли, именно поэтому…

Вилли прервал его, порывисто растянув меха аккордеона.

— Музыкальный час, Карл. Скоро десять, пора и спать.

— Верно, — дружелюбно ответил Карл, сдаваясь. — Играй, а я буду свистеть. Как это?..

— Погоди минутку, — весело сказал Вилли. — Вот вы говорите о будущем… Вы оба из того сорта людей, которые хотят устроить на земле лучшую жизнь. Прекрасно! Возможно, упорным трудом вы этого и добьетесь. Поверьте, если вы сделаете революцию, я не буду стоять у вас на пути. Но мы просто разные люди. Я не могу лезть из кожи, работая ради новой жизни, которой никогда не увижу. Раньше у нас был кайзер, теперь — республика. Не вижу, чем одно другого лучше. Нет, Карл, я мелкая пташка и хочу жить в своем маленьком гнездышке и на свой немудреный лад. Так что ты, старина, приходи к нам, и мы будем вспоминать прежние времена, петь песни, но не трать на нас слов. Пусть политикой занимаются политики.

На том и кончилось, но с тех пор Карл навещал Веглеров не чаще одного раза в полгода. В тот вечер, ложась спать, Вилли поделился с Кетэ мыслью, которая заставляла его тихонько посмеиваться про себя во время спора.

— Знаешь, что я тебе скажу, Кетэ, — начал он. — Ручаюсь, это все не так просто. — Сидя на краю супружеской кровати, он схватил Кетэ за руки и, притянув поближе, поставил перед собой. — Ты присмотрись к Ирме. Наверное, она умна, как бес. Но понимаешь, — засмеялся он рокочущим смешком, — у нее нет таких волос, как у тебя. — Он с любовью провел рукой по мягким цвета пшеницы волосам Кетэ. — И мордочка у Ирмы какая-то остренькая. У нее нет такого ротика, как у тебя, самого хорошенького ротика на свете. Ты знаешь, какой у тебя красивый рот, Кетэ? Пожалуй, рот у тебя еще красивее, чем все остальное.