Но вернемся к главной идее замысла, которая, как я сказал с самого начала, состояла в том, чтобы в один прекрасный день отдать на суд читателя (надеюсь, благосклонного) книгу, посвященную описанию перипетий не столь уж долгой, но чрезвычайно насыщенной жизни вашего покорного слуги.

Так вот.

С годами я стал подозревать, что моя созидательная энергия носит несколько иной характер, чем тот, что свойствен творческим силам писателя. Как ни печально в этом признаваться, но возможностям моего художнического воображения всегда чрезвычайно мешали возможности воображения технического. Увы, мне было интереснее думать не о том, в какой последовательности рассказать о той или иной череде жизненных случаев, рисующих характер героя, а о том, каким образом можно способствовать более разумному устроению окружающего меня мира. Гораздо охотнее, чем о том или ином сочетании слов, я размышлял о способах избавления человека от рутинной, однообразной, иссушающей душу работы. Или как помочь ему двигаться более удобными путями и тратить меньше времени и сил на свои передвижения. Или как обезопасить его во время морского путешествия – ну и так далее.

Вот хотя бы с этим столом. Примеряясь к своей будущей книге, я не тем, так иным способом скатывался с той стези, на которую десять минут назад вставал, полный решимости и воли, и неожиданно обнаруживал, что рука сама потянулась к листу бумаги и карандашу – и вместо того, чтобы набрасывать начальные строки рукописи, я снова предаюсь инженерным раздумьям о столе, за которым моя книга должна будет когда-нибудь появиться: рисую наброски, без устали воображая устройство будущего сооружения и изобретая все новые и новые его особенности. И дело идет точно так же, как идет оно всегда, когда касается каких-либо изобретений или усовершенствований: вот уже замысел почти оформился, можно считать, что все готово, – но вдруг ты ловишь новую мысль, отвергаешь прежние варианты и начинаешь заново…

Чего я добивался в случае с этим столом, идея которого никогда не воплотилась в жизнь, как не появилась и та книга, что должна была быть за ним написана?

Да того же, чего и всю жизнь, когда работал над своими изобретениями и проектами. Бесконечно улучшая свой будущий стол в собственном воображении, я стремился не к тому, чтобы по моему рисунку или чертежу мастер мог бы когда-нибудь соорудить этот предмет мебели. Вовсе нет, моя цель была иной: я должен был достичь такой вершины совершенства, которая позволила бы изобретенному мной столу стать не просто столом, а Столом, то есть сделаться образцом разумности и удобства, стать недосягаемым идеалом – и в конце концов по праву войти в историю!

Я не написал задуманной книги, потому что был изобретателем, а не писателем.

Но что же стало причиной, что явилось первотолчком, повернувшим мою натуру на стезю изобретательства? Благодаря чему она получила именно такое развитие?

На мой взгляд, это рассказ отца о его первой встрече с Генри Модсли.

Они стали друзьями задолго до моего рождения, лет до восемнадцати я знал о нем только со слов отца, а когда мы тоже познакомились, наше общение носило довольно формальный характер, и Модсли не показался мне столь уж выдающимся человеком. Но когда я был ребенком, отец так щедро и красочно расписывал обстоятельства, при которых они столкнулись, с таким восхищением рисовал передо мной его образ, что, кажется, именно это раз и навсегда определило мою жизнь.

Может быть, я ошибаюсь. Существует мнение, что человеческая натура формируется задолго до первых впечатлений, и при этом настолько тверда и неподатлива, что внешние обстоятельства способны оказать на нее разве что самое незначительное влияние. Может быть, если бы того, о чем я сказал, в действительности не происходило, я бы все равно стал тем, кем стал, – изобретателем Изамбардом Кингдомом Брюнелем, занявшим одно из самых почетных мест в ряду выдающихся уроженцев Англии… [1] Может быть.

Ну а поскольку в данном случае нельзя аргументированно доказать ни одну, ни другую точку зрения, следует завершить это затянувшееся предуведомление и приступить к рассказу о том, как все происходило на самом деле.

Жизнь моего отца, сэра Марка Изамбарда Брюнеля, привела его к достижению значительных общественных высот: он стал вице-президентом Лондонского королевского общества по развитию знаний о природе, заслужил премию Эдинбургского королевского общества, а 24 марта 1841 года был посвящен в рыцари юной тогда королевой Викторией.

Для всякого, кто отдает себе отчет в его исключительных дарованиях и работоспособности, все это было бы вовсе и не удивительно, если бы не обстоятельство, которое превращает эти факты в нечто довольно исключительное: Марк Изамбард Брюнель был иностранцем.

Да, он родился в 1769 году во Франции, в семье преуспевающего нормандского фермера из деревушки Аквиль. В ту пору порядок наследования, называемый майоратом, устанавливал, что после смерти отца все имущество семьи переходит к старшему сыну. Младшие, как правило, искали счастья на стезе священничества. В соответствии с этим отец ориентировал Марка на получение классического образования. Однако тот, вместо того чтобы корпеть над латынью и греческим, предпочитал совершенствоваться в черчении и математике. Музыка тоже серьезно его привлекала. В одиннадцать лет его взяли в духовное училище. К счастью, настоятель семинарии позволил ему учиться столярному делу, и вскоре еще совсем юный Марк, вопреки своему малолетству, достиг известного мастерства в производстве мебели. Еще ему нравилось мастерить корабли и пускать их в плаванье по тамошнему заливу. Убедившись, что сын никак не желает учиться тому, что необходимо для будущего служителя церкви, отец отправил его к родственникам в Руан, где его обещали натаскать по морскому делу.

Так и случилось. В результате этой натаски семнадцатилетнему Марку удалось поступить гардемарином на один из французских фрегатов. За шесть последующих лет службы ему пришлось несколько раз оказаться в Вест-Индии, как назывались тогда острова Карибского моря. Мне кажется настолько несомненным, что его путешествия были тяжелыми и опасными, что рассуждать об этом представляется излишним. Служил он честно, а о том, как повернется его судьба в будущем, говорило разве что не совсем обычное для гардемаринов умение смастерить медный секстант, который он с успехом использовал на службе. Шкала секстанта была выточена из слоновой кости.