«Я хотел воспитать в себе необъятное и ненасытное любопытство и желание узнать все слова английского языка, звучавшие не манерно и не напыщенно».

Пэт Конрой.

«Неудачный сезон» [24] .

Я начал понимать, что для моего старика эта книжка была тщетной и поздней попыткой заиметь себе образование. Достойна ли такая попытка восхищения? Я мысленно сравнил ее с тем ужасом, который он мне внушал всю свою никчемную жизнь.

Часики тикали: мне вроде как пора было идти к мафиози – требовать, чтоб уплатил по счету. Он бы, конечно, воспринял это как крайнее проявление неуважения. Этот тип раз официанта отметелил до полусмерти: тот подошел слишком близко, когда психопат из-за стола вставал (не оплатив ужин, разумеется).

Да этот козлина никогда (в смысле ни разу в жизни) чаевых не оставлял.

Вполне веская причина надрать ему зад. У меня имелся незарегистрированный «Браунинг-9». Заправляешь в моем клубе – заимей что-нибудь посерьезнее понтов.

Сиси все продумала.

Брейди снимал хату на 45-й Западной улице между Мэдисон и Пятой авеню. Вечером по пятницам звал туда Сиси, чтоб она… его развлекала. У нее был ключ, и она мне дала дубликат.

А еще хренову тучу коки. Сказала:

– В спальне рассыпь везде, будто посиделки с кокой были, а потом все слетело с катушек.

У самой Сиси был запланирован обед с какими-то друзьями, большими шишками, стопроцентное алиби. У меня алиби никакого не было, что при некотором раскладе тоже говорит в мою пользу.

Пистолет нельзя было отследить. Я его нашел год назад – за сиденьем в вип-зале.

В пятницу ближе к полудню я чувствовал себя совершенно спокойно. Убрать Брейди будет чертовски приятно. Такое странное чувство, будто я при этом и старику своему дам сдачи. Оделся как обычно (как принято на убийство одеваться – не знаю): старые джинсы, потрепанная ветровка, ношеные «Конверсы» – на размер мне малы. Можно в кровь наступить и оставить копам отпечаток.

Все прошло как по маслу.

Когда я вошел, Брейди расхохотался. Валялся на диване в снежке по самые уши. Проквакал:

– Господи Иисусе, вот уж думал, у тебя кишка тонка меня грабить.

Почему он не перепугался?

Мозги от коки спеклись… В таком отрыве был, что не до испуга.

Сначала всадил пулю ему в живот, послушал чуток, как он хнычет, порадовался – вот она расплата… Но хорошенького понемногу, так что еще три пули в тупую башку.

И все на этом.

Рассыпал коку по хате – будто снегом припорошило.

Нашел чемодан с деньгами.

Ага, представьте себе, чемодан!

Бабла на два новых клуба хватит.

И свалил оттуда.

Тихонечко.

На следующий день явились копы.

Ей-ей.

Один угрюмее другого. Оба – «плохие полицейские».

Второй спросил,

подвигая ко мне книжку:

– Ваша?

– Это ж отцовская книга!

Добавить я ничего не успел, потому что первый сказал:

– Отпечатки на ней ваши есть?

Ордер у них имелся, и чемодан нашли в два счета.

Сиси.

Стерва.

Я, конечно, постарался ее примазать, но алиби было безупречное. Более чем.

Адвокат у меня, молодой совсем, хорошо знал эту их модную манеру выражаться. Сказал:

– Волноваться совершенно не о чем.

Заглянул в протокол и добавил:

– Ну как же.

Я откинулся на спинку жесткого тюремного стула, посмотрел на него и протянул:

– А мне…

на хрен…

фиолетово.

Куинс, Нью-Йорк, 2011

Якоб Вайсен знает о смерти все – так знают близнеца, с которым выросли вместе. Продержавшись три года в пяти концентрационных лагерях, он видел смерть в самых зверских ее проявлениях и получал от нее самые жестокие уроки. Но тот период обучения завершился семьдесят лет назад. Смерть придержала для Якоба только один, финальный урок – и ждать его осталось недолго.

Вайсен не боится, поскольку тысячу раз имел возможность убедиться, что смерть дарует покой. Не боится – но и не спешит с ней встретиться. Слишком уж отчаянно он сражался за жизнь в те адские годы, чтобы теперь сдаться по такой банальной причине, как старость.

– Зейде [25] , о чем ты думаешь? – спрашивает Лия, внучка Вайсена, заметив его хмурость.

– О смерти.

– О нет! Ну сколько можно?!

– Мэйдэлэ [26] , однажды пойдет дождь. Вода поднимет меня, как пролитое на асфальт масло, и унесет в канализацию. Был человек – и нет его. Никто не оплакивает масляные пятна, а мы… мы, пожалуй, еще меньше заслуживаем скорби.

– Зейде, прекрати, пожалуйста. Терпеть не могу, когда ты вот так…