Каждый мой приезд и отъезд состоял из писем, записок, секретных безделушек и других мелочей, словно крохотные кусочки бумаги и конфетти способны заставить человека всегда возвращаться домой. Она прокладывала тропку из этих крохотных намеков четырьмя годами ранее, когда мы с ней заселяли меня в мое первое студенческое общежитие. Я находила письма, засунутые в пластиковые корзинки, и записки в книгах, которые еще не раскрывала. Частички моей мамы являлись мне на протяжении всего семестра. На лекциях. На собраниях. На отдыхе. Моя мама – эксперт по оставлению улик, свидетельствующих о том, что она присутствовала в жизни окружающих.

Одна из записок, которые она присылала мне почтой в мою первую неделю в колледже, включала длинную цитату, скопированую из «О, Журнала Опры», пока мама сидела в приемной врача. В этой цитате речь шла о матери и дочери. О последней точке освобождения. Девушка уходила в свою взрослую жизнь без поддержки твердой материнской руки. Она обернулась у двери, и мать шагнула вперед, желая еще что-то сказать дочери напоследок, – но сдержалась и отступила. Именно в этот момент матери наконец пришлось признаться себе: «Я отдала все, что могла, и мне придется поверить, что этого достаточно. Она должна выйти в мир, увидеть, прочувствовать и понять все остальное сама».

У меня перехватило дыхание, когда я впервые прочла эту цитату. Я перечитывала ее вслух. Всякий раз корявый мамин почерк рождал во мне ощущение наготы и незащищенности. Потом открытка с этой цитатой потерялась, а мама не могла припомнить, в каком номере «О» она была напечатана. Все следующее лето я перерывала подшивки «О» в городской библиотеке, ища доказательство, что этот абзац существовал, но так и не нашла его. Ищу до сих пор.

Письма от мамы я продолжала получать во время учебы в колледже. Я была одной из немногих студентов, у кого были причины подходить к своему почтовому ящику под конец дня. У мамы не было сотового телефона, пейджера или какого-либо средства общения в социальных сетях. Я сто раз говорила ей, что нужно завести мобильник, но она всегда отвечала мне одно и то же: «Я прожила на свете больше пятидесяти лет, и никому не приходилось меня искать. Так зачем начинать теперь?»

Я не понимала силы, заключенной в ее письмах, или причины, по которой она их присылала, пока не умерла бабушка. Я училась на первом курсе. Был сентябрь. Погода менялась. Все лето бабушка провела на больничной койке, в бреду. Она была как незнакомка, позаимствовавшая глаза у женщины, которую я любила. Я понимала, что мать и все ее братья и сестры просто ждут развязки, возможности говорить друг другу, что она наконец ушла в лучший мир.

Я вселилась в свою комнату в общаге с уверенностью, что скоро мне позвонят насчет бабушки. Ты понимаешь, о каком звонке я говорю. Помню, как я сидела на ориентационной лекции в свой первый университетский вечер. Ведущие программы, облаченные в одинаковые наряды, гарцевали вокруг, бренча на гитарах и читая рэп так, как умеют это делать только белые. Они заводили «разбивающие лед» задушевные разговоры, которые вынуждали нас раскрывать воспоминания о наших летних каникулах слой за слоем, точно луковицу. Когда пришел мой черед рассказывать о лете, меня так и подмывало сказать: «В это лето я узнала, как смерть разрушает дом. Кирпичик за кирпичиком. Дощечку за дощечкой. Смерть является, как рабочий, что встает на заре и весь день трудолюбиво разбирает человека, которого ты любишь всем своим существом. Она отколупывает и отвинчивает, пока не остается ничего, кроме костлявого остова и глазниц того, кого ты когда-то знал. Вот что я узнала этим летом. Хотите спеть об этом песню?»

Звонок раздался через три недели после начала семестра. За выходные я успела выслушать отца, сообщившего новость, затолкать в спортивную сумку всю свою черную одежду, приехать домой, попытаться замазать тушью опухшие глаза, обменяться дурацкими воспоминаниями с кузенами, посмотреть, как мою бабушку закрывают в гробу, и узнать, что тоска по человеку – это только самое начало скорби. Потом я вернулась в колледж, чтобы продолжить осенний семестр. Все случилось быстро, как срываешь пластырь, делая вид, что тебе не больно. Смерть – она такая: она может за сорок восемь часов научить тебя большему, чем ты узнаешь за всю свою жизнь.

Письмо от мамы пришло в золотом конверте всего пару дней спустя. Ее конверты никогда не составляли пару с открытками, но всегда были самых ярких цветов, какие ей удавалось найти в открыточном ряду. Серебряные. Индиго. Сиреневые. На лицевой стороне открытки было солнышко – золотое и расписанное по трафарету. Я стояла посреди университетского почтового отделения и жадно впитывала мамины слова:

На улице чудесно. На днях брали Скарлетт и Хлои на прогулку. Я начала плакать. В конце концов убежала в ванную, заперлась там и стала плевать на пол. Заплевала весь пол. В этом есть нечто освобождающее.

Я представила себе маму, выплевывающую сгустки слюны на пол. Плюет и плачет. Плюет и плачет. Пытается плевками выпустить из себя печаль, выплеснуть на линолеум. Этот образ в моей голове выглядел жалким и отчаянным. Его было слишком тяжело видеть девушке, которая прежде позволяла матери быть только сильной. Чуть ли не первый раз я осознала, что можно рассказать собеседнику совершенно иную историю, когда тебя поддерживает пространство бумажного листа. Ты можешь говорить вещи, которые, возможно, не нашла мужества сказать в другом месте. Можно выпустить свою честность на страницу, а потом сложить ее и опустить в почтовый ящик. И прочь, прочь полетит отчет о твоих невзгодах.

Это письмо по-прежнему остается самой дорогой для меня частичкой мамы, как тайна, которую знаю только я. Эта открытка провисела на стене моей комнаты все четыре года учебы в колледже. Я взяла ее с собой в тот день, когда отправилась в Нью-Йорк.

– Тебе нужна помощь? – спросила мама, когда я энергично выволокла чемодан со сломанным колесиком на платформу.

– Нет, – сказала я ей. – Сама справлюсь.

Она сделала попытку потянуться к ручке, но я рявкнула на нее: