Мисс Уиттакер смотрела на нее не отрываясь:

– И давно он говорит такие вещи?

Джейни поразмыслила. Вспомнила жалобное нытье двухлетнего Ноа: «Я хочу домой». Порой она смеялась: «Да ты и так дома, глупыш». А еще раньше, совсем крохой, он одно время (теперь этот период размыт, но тогда мука была остра) плакал часами, кричал: «Мама! Мама!» – и извивался у нее на руках.

– Не знаю. Не первый день. Я думала, у многих детей есть воображаемые друзья.

Директриса смотрела на Джейни задумчиво, как на ребенка, наделавшего ошибок в простейшей задачке по арифметике.

– Это не просто воображение, – сказала директриса, и ее слова зазвенели у Джейни в ушах, отдаваясь на задворках сознания, которое, сообразила она вдруг, уже давным-давно их поджидало.

Боевой задор угасал.

– Что вы хотите сказать? – спросила Джейни.

Их взгляды скрестились. Глаза у мисс Уиттакер смягчились, блестели грустью, а против грусти у Джейни не было оружия.

– Я думаю, надо отвести Ноа к психологу.

Джейни глянула в окно, будто надеялась, что у вороны другое мнение, но ворона улетела.

– Отведу не откладывая, – сказала она.

– Хорошо. У меня есть список кандидатур – сможете выбрать. Пришлю вам сегодня.

– Спасибо. – Джейни через силу улыбнулась. – Ноа у вас очень нравится.

– Ну да. Что ж. – Мисс Уиттакер потерла глаза. Похоже, совсем вымоталась; каждый серебристый волосок – свидетель надзора за чужими детьми. – Мы все будем ждать его возвращения.

– Возвращения?

– После того как он походит к терапевту. Мы свяжемся с вами в мае, обсудим, как идут дела. Договорились?

– Договорились, – прошептала Джейни и ринулась к двери, пока директриса не сказала еще что-нибудь невыносимое.

Снаружи она плюхнулась на скамейку среди завалов сапожек и пальтишек. Итак, в детскую опеку звонить не будут; эту катастрофу удалось предотвратить. Мозг затопила чернота облегчения. А на самом краешке этой черноты беглой искрой, уже дымясь, мерцала (и отнюдь не первый день) тревога: что такое с Ноа?

– Джерр!

Андерсон надвинул тарелку с нетронутым обедом поверх статьи, которую пытался прочесть, и поднял глаза. Дородный мужик с эспаньолкой, островом плававшей посреди подбородка, стоял перед ним с подносом и смотрел вопросительно. Дело плохо и хуже быть не может.

Андерсон понимал, что явиться в университетскую столовую – пожалуй, неудачная идея, но надеялся, что ему пойдут на пользу долгая прогулка до знакомого корпуса, товарищеская болтовня вокруг. Теперь же он кивнул и вгрызся в яблоко. Яблоко оказалось холодное и мучнистое.

– Ты здесь! – вскричал мужик. – А я как раз на днях говорил Хелстрику, что ты совершенно точно уехал в Мумбай или в Коломбо. – Он взмахнул холеной рукой. – Ну или еще куда.

– Не-а. Никуда не делся.

Андерсон вгляделся в коллегу и весь покрылся потом. Он знал этого человека не одно десятилетие, но не мог вспомнить имени.

Звезда мужика всходила, когда они с Андерсоном были еще ординаторами; они дружили и соперничали, их всегда поминали вместе. Последние двадцать лет работали в одном учреждении и по-прежнему удивлялись, что судьба и интересы так далеко их развели. Сейчас мужик – завкафедрой на медицинском факультете, а Андерсон… Андерсон…

Андерсон заставил себя подвинуться, пустил безымянного мужика сесть рядом. Надо же, сколько сгущенной энергии гнездится в некоторых телах. Ноздри ему защекотал пар от тарелки. Как бы не стошнило. А то это быстренько закруглит трапезу.

– И где ты нынче обретаешься? Который месяц тебя не видел! Слыхал последние новости?

Над ответом Андерсон поразмыслил очень тщательно.

– Сомневаюсь.

– Говорят, Минковица номинируют на… ну, сам понимаешь. Слово на «Н».

– Слово на «Н»? – озадачился Андерсон.

Мужик перешел на шепот:

– На Нобеля. Просто слухи, сам понимаешь, но… – И мужик пожал плечами.

– Вот оно что.

– Его последние работы – прямо бомба. Меняют наше понимание мозга, без дураков. Мы все очень гордимся.

– Вот оно что, – повторил Андерсон.

Мужик покосился на него, и Андерсон прочел его мысли: ты бы мог быть с нами, ты бы мог что-то совершить, если б так необъяснимо не вильнул в сторону. Ты бы мог изменить чью-то жизнь.

Ну да; и так думали они все. И так они думали всегда, но прежде Андерсона это не угнетало – ему было некогда. Он оглядел коллег, что трепались и жевали, звякая приборами. В основном врачи; осторожные люди, ничего не замечают. Даже вилками в запеченный зити тычут с самодовольным высокомерием. Кое-кого тут Андерсон знает сто лет и всегда считал своими – этих чужаков, чьи имена забыл, кто руки ему не подаст.