– Зима, зима… – бубнил он себе под нос. – Забираешь ты нас потихоньку… Знать, и мне близко. Ты думаешь, я не смекаю4? Что ты. Отнюдь. Но видишь, сколько дел? Мне много-то не надо, внучат порадовать хочу. Я ж рядом с ними молодею, душой отдыхаю. Ты не по своей воле, тоже знаю. Они Хозяйки, когда скажут, тогда и придёшь. А я кто? Так, мастер простой, не тягаться мне с ними. Да и кукушки уже молчат… Ладно, где наша не пропадала. Сколько бы ни было ещё, и на том спасибо, – дедушка бодро хмыкнул в свою густую седую бороду и, невозмутимо насвистывая простенький мотивчик, отправился топить баню.

Сидя на крыше, глазея на водопад Желаний и вспоминая его странные слова, я не сразу услышала, как заскрипела коваными петлями деревянная дверь. На улицу, осторожно опираясь на деревянные перила из жердин, в залатанной овечьей безрукавке, простой деревенской льняной рубахе, штанах и дырявых разношенных валенках, вышел дедушка.

– Эй, озорница, ты опять на крышу влезла?! – прокричал он с порога.

– Ага! Сижу тут дом сторожу, – озорно ответила я.

– А-а-а. Ворон отгоняешь аль комаров с мухими?! Смотри не брякнись оттудова! – так же озорно ответил дедушка и добавил: – Слазь давай, сторожила, идём чаи пить. Максимка здесь уже, ждём тебя!

Я спустилась с крыши. Но перед тем, как поспешить на чаепитие, решила сделать ещё одно доброе и полезное дело. И пошла в дедушкин курятник. Куры ходили вокруг него на улице и, недовольно кудахча в мою сторону, что-то клевали с утоптанной гладкой площадки. На недоброе ворчание кур, как заправский воевода, отреагировал красивый тёмно-коричневый петух с красными и местами огненно-оранжевыми доспехами перьев. Он распушил хвост, приподнял крылья и так раздвинул пёрышки, что стал казаться раза в три больше обычного. Не ахти, конечно, какой рыцарь, но своего рода Кур Кихот.

В таком грозном виде он направился мне навстречу, бдительно контролируя доступ к яичнице. Но вопреки всем его стараниям я ловко проскочила в курятник и захлопнула за собой сетчатую дверь, показав крылатому контролёру вместо билетика обидную рожицу и длинный язык. И пока ошарашенный моей наглой выходкой защитник несушек яростно подпрыгивал вдоль закрытой двери, я с превеликим удовольствием засовывала руку на верх насеста, шарила там за жёрдочками и доставала из сена ещё тёплые, только что снесённые белые и рыжие яички. Насобирав их в подол с десяток, я с улыбкой оглядела собранный пёстрый урожай и прошмыгнула через узенькую внутреннюю дверцу из курятника в дедушкину мастерскую.

Вы знаете, у моего дедушки были золотые руки. В его старенькой, но просторной и светлой мастерской хранилось бесчисленное множество необычных ремесленных инструментов и прочей всячины. От всевозможных железячек и деревяшек до камней, ремней и другой, на первый взгляд абсолютно бесполезной, пыльной ерунды. В углу, рядом со столярным станком, на большом корявом дубовом пне, непонятно зачем здесь оказавшемся, даже лежал потемневший от старости кусок древнющего бивня. На стенах висели топоры различных размеров, ножи, напильники, ключи; на полках стояли какие-то запылившиеся пузырьки и бутылочки, а над потолком висели лубяные корзины и сверкающие в пробивающихся сквозь дырки в крыше солнечных лучиках верши5 из новенькой медной проволоки.

Дедушка мастерил всё. От колечек и бус до мебели и запчастей к его старому, но ещё рабочему трактору.

Этот старый дедушкин трактор был для нас с Максимкой чем-то сверхъестественным, завораживающим и до невозможности манящим. Сидя в сварочных круглых очках за тонким, но широким рулевым колесом этой маленькой красной тарахтелки без кабины, с большим, проржавевшем местами хромированным радиатором, Максим выглядел как заправский гонщик первой в истории деревенской «Формулы-1». А я, в белом ажурном платке, сделанном из куска кружевной занавески, вполне могла сойти за настоящую сельскую леди.

А как горели у нас глаза и расплывались в счастливых улыбках лица, когда дедушка доставал из мастерской какую-то кривую кочергу, вставлял её под ржавый радиатор и начинал раскручивать, заставляя старенький моторчик трактора нехотя, с треском и шумом, чихами и скрежетом, но всё же заводиться! Это было непередаваемое ощущение: дедушка, поочерёдно сажая к себе на колени за руль, катал нас с ветерком по разбитой дороге колхозного поля. И лишь когда старенький оранжевый кукурузник местного председателя начинал низенько и назойливо летать над нашим трактором, покачивая своими крыльями, как бы грозя «ай-ай-ай!», дедушка недовольно подавал громкий сигнал паровозным гудком и поворачивал домой, оставляя этот, как он говорил, «саранчовый опрыскиватель», в плотных клубах дорожной пыли.

Из мастерской в дом вела деревянная дверь, целиком сделанная из одной здоровенной доски старого дуба и висевшая на широких кованых петлях. Местами она осыпалась, сучки из неё повылетали, но при этом она была настолько тяжёлая, что никак не хотела открываться, как я ни старалась. Через окно было видно, как по улице, недовольно ворча, ходил туда-сюда яркий петушиный хвост. Туда мне было ну никак нельзя. А посему надо было-таки заставить эту дубовую штуку открыться во что бы то ни стало. Я дёрнула за ручку ещё раз. Потом ещё и ещё. Но дверь плотно пристала к коробке и словно проросла в неё своими дубовыми корнями. Поняв, что шансов её открыть у меня немного, я уже хотела заплакать и начать звать на помощь, как вдруг послышались быстрые шлёпающие шаги. Кто-то попытался зайти в мастерскую из дома, а когда дверь не поддалась с первого раза, раздался грохот удара и она, отлетев в сторону, широко распахнулась. На пороге, потирая ногу, стоял удивлённый Максим, наверное не ожидавший меня здесь увидеть.