С волнением наблюдал Матвейка, как на глазах погружалась в вечерний сумрак Старая роща. Сейчас исчезнет эта изумительная красота и никогда больше не повторится. У него возникло нестерпимое желание сохранить ее, взять кисть и перенести на бумагу этот вечерний пейзаж. Он сумеет подобрать цвета и оттенки к переливающемуся серебром воздуху, наполнить картину щемящим пением иволги, тревожным шелестом верхушек деревьев, медовым ароматом зверобоя и отцветающих лип, острой горечью прошлогодней листвы. Он обязательно напишет такую картину. Иначе как пережить переполнявшее его чувство восторга?

Жаль, что под рукой не было красок.

Залюбовавшись видом Дальней поляны, Матвейка утратил на несколько минут бдительность. Вот осторожный Игорек обязательно успел бы заметить кравшуюся в траве огромную рыжую собаку. Приблизилась незаметно, по-кошачьи. Присела, замерла на мгновенье и резким прыжком бросилась сбоку на Матвейку. Он перелетел через ветку орешника, кувырком скатился в углубление и только там сообразил, что на него напала собака. Он закричал изо всех сил. Но второго прыжка не последовало. Над лежавшим беспомощно в низине Матвейкой раздался глухой раздраженный голос деда Тимофея:

– Леший, назад! Чума ты болотная! Я кому сказал…

У него и пса, оказывается, звали Лешим. Четвероногий Леший гавкнул еще пару раз для острастки, помахал двуногому хозяину дружелюбно лохматым хвостом и, покорно прижавшись к его сапогам, презрительно взирал издалека на барахтавшегося в траве Матвейку. Тот осторожно встал, пытаясь унять дрожь в ободранных кустами коленках.

– Ты чего на пчельник залез, мошенник? – Дед Тимофей сверлил Матвейку зеленым насмешливым взглядом.

Одет пасечник был в длинную холщовую рубаху навыпуск непонятного цвета, стиранную-перестиранную, но все равно насквозь пропитанную стойким запахом дыма трутовика. На ногах – тяжелые заскорузлые кирзовые сапоги, доставшиеся ему, по слухам, от деда, который пришел в них еще с Крымской войны.

Дед Тимофей погрозил пальцем псу:

– Ух ты, ирод окаянный, чуть не набедокурил! Старый лапоть, а все озорничать норовишь.

Дед Тимофей оглядел со всех сторон Матвейку:

– Вроде цел. На людей-то Леший редко кидается. Может, за зайца тебя принял, обознался? Немолодой ведь уже. Любит он у меня зайчатину, набаловал я его. А ты чего мошенничаешь? Не медок ли часом захотел своровать?

Матвейка успел немного успокоиться:

– Нет, дядь Тимофей, заблудился я.

Тот недоверчиво присмотрелся к Матвейке:

– Заблудился, баешь? Негоже. Чего это на ночь глядя по лесу шатаешься, как медведь кружалый? Матушка-то, поди, блажью орет, места не находит…

– Не-е, она знает, что меня бабушка за мятой послала на Дальнюю поляну. Афанасьин день завтра…

Эту отговорку Матвейка с Игорьком придумали на случай провала, – откуда нелюдимый Тимофей-Леший может про этот старинный праздник знать?

– Чего ты городишь… Афанасий третьеводни был, солнышко в небе играло, по примете – к хорошему урожаю. А на днях подойдет святой Прокл, промокнет поле от росы – нелады, сеногнойная роса-то на Прокла. А мяту, чай на Троицу приносят, под тябло, под стол стелют – злых духов вывести. Так Троица прошла давно. А ну, говори как на духу: пошто на пчельник залез?

Пришла пора сдаваться.

– Ах ты, на спор с другом? Вот назола! Ай-яй-яй…– закачал дед Тимофей осуждающе головой из стороны в сторону. – А если бы тебя Леший загрыз? Отчаянный. А чей ты теперь будешь? Миколы Никифорова сын? А… Мы же с его дядькой Васянькой в детстве были не разлей вода. Да, давненько это было, сто лет чай прошло, а кажется, вчера. – Суровое лицо деда Тимофея смягчилось. – Ладно, идем в избенку, угощу тебя свежим медком.

Леший вился вокруг Матвейки уже совсем дружелюбно, повиливая беззлобно лохматым рыжим хвостом. Вот бы Игорек видел!

В бревенчатой избенке, похожей на старую баню, было прохладно и пахло медом и воском. На топчане валялся бараний шубняк. В мутные стекла единственного окошка бились обессиленные шальные пчелы.

В деревянную плошку дед Тимофей отлил из кувшина тягучего золотистого меда.

– Протведай-ка малость. Липовый он, самый полезный. Мы ведь с Васянькой на первую германскую вместе уходили. Он-то пропал, сгинул где-то, ты, чай, знаешь, а я вот воротился. В ногу только ранетый. Угощайся, чего ж ты, а я чарочку медовонькой опрокину, раз такое дело. – Выпил дед смачно, рукавом вытер усы и бороду. – Дружны мы были с Васянькой-то. Без штанов по деревне в детстве шастали, по садам вместе лазили, озорники были те еще… И на пчельник залезали, да не попадались, как ты, ротозей! По девкам лытали. Он в этом деле шустрее оказался. Мы оба к бабке твоей, Катерине, ластились, красавицей она была видной, но выбрала Васяньку. Статный был мужик, степенный на вид. На кулаках из-за нее с ним дрались не раз, а то… Я, знамо дело, покрепче был, коренастый, хоть и невысокий. Бока ему вдоволь намял, да что толку-то? А как вышло… Война началась с германцем. В некрута нас и забрили. Уходили вместе, в один день. Девки «сормача» горланили на прощание, слезы вышибали у родни. Катерина, знамо дело, больше всех причитала, кручинилась, будто чуяла чего-то. Спотыкнулась на горе Великанихе. А это, почитай, все. Нехорошая примета.

И воевали мы с Васянькой вместе. Попали на австрийский фронт. В пятнадцатом при отступлении в Галиции оглушило его гранатой. Свалился в траншею. Выручить его не было никакой возможности. Еле сами ноги унесли. Улепетывали мы тогда от австрийца, как зайцы от охотников, патронов было по одному на две винтовки. С той поры он и пропал, Васянька-то. Я жалел потом, локти кусал – остаться надо было с ним, вместе кручину перенести легче. Но это потом… Слухи ходили, будто бы он в плен попал, выжил, но не мог домой вырваться. Да ты об этом лучше бабку расспроси. Рвался я и на вторую войну с немцами-то. А что, мне тогда и полста еще годков не исполнилось. Думал, пройду по Германии да по Австрии, про Васяньку поспрашиваю, я немецкий знал мал-мало. Да не взяли, нога у меня правая, ранетая, плохо действовала. Ну а Катерина, бабка-то твоя, пока я по госпиталям мыкался, успела замуж выйти за твоего деда Ивана, брата Васяньки. А что ей было делать? Муж сгинул, ребятни орава – или побираться да с голоду помирать, или за мужика зацепиться. Что там говорить, ягодка была! Это теперь она пообносилась, худющая, что ветошь, стала.