Рафаэль напрасно старался избавиться от чувства неловкости и продолжал, хотя и не очень внимательно, выслушивать эти ненужные оправдания, поскольку болезненная, уже почти зажившая рана от унижения, перенесённого на том несчастном экзамене, виной которому в значительной мере был именно этот профессор, эта рана снова заныла. Ведь именно тогда всё решилось. Раз и навсегда. Растоптали его мечты…

— Здесь сквозняк, дует со всех сторон, — сам того не желая, Рафаэль тоже принялся оправдываться, когда профессор умолк и во второй раз стал отряхивать пальто и ботинки, на которых уже не было снега. Может быть, он почувствовал боль собеседника.

— Теперь я здесь, как говорится, вроде бы официальное лицо, — продолжал Рафаэль. — Что поделаешь — священника ведь нет… Вот сюда, вот сюда заходите, здесь тепло, — он легонько притронулся к локтю профессора, указывая дорогу в комнату. — Проходите, пожалуйста, добро пожаловать… Знаете, здесь уже давно беспорядок, — он пытался быть гостеприимным, старался поддержать разговор, пока они шли по коридору, — вы ж понимаете… я знаю, да и люди тоже знают, что время сейчас трудное, священников не хватает; с другой стороны, вот так, как есть, тоже, наверное, неправильно.

— Меня к вам послали, — сокрушённо, будто бы в конце концов он должен признать свою вину, вздохнул профессор.

Что-то больно укололо Рафаэля. Как будто бы какая-то пустота пронзила его грудь и застряла там, излучая холод… Без слов, с той ненужной торопливостью, которая завладела им при этом известии, он указал профессору на стул и тоже сел за стол напротив профессора. «Выходит, вот так меня уволили, — подумал он, — выбросили за ненадобностью. Выходит, я во второй раз завалил экзамен…»

— Они написали вам, — профессор извлёк запечатанный конверт и положил его на стол.

Рафаэль торопливо схватил письмо. Он не мог совладать с собой. Не мог скрыть волнения — у него дрожали руки, когда он открывал конверт и разворачивал бумагу с официальной печатью епископской канцелярии. В нём сообщалось, что господин профессор Аазар Михник назначен в соответствии с этим предписанием хормейстером прихода Врбье, что перед ним поставлена важная задача: организовать из прихожан хор и что ему выделена постоянная квартира в церковном доме св. Урбана в Врбье. Внизу под этим сообщением была приписка, в которой говорилось об органисте и причетнике Рафаэле Медене, которого комитет епископской канцелярии за его самоотверженную и бескорыстную деятельность в сельской местности решил повысить в звании и именовать помощником вышеуказанного профессора Аазара Михника… Буквы плясали перед глазами Рафаэля, даже когда он читал сообщение во второй, а потом и в третий раз. Вслед за тем он некоторое время ошарашенно таращился на печать и подпись, а после, не отрывая взгляда от письма, спросил, что же слышно о священнике.

— Об этом мне не сообщили ничего определённого, — пожаловался профессор, — сказали только, что нужно организовать из прихожан хор и что это — с учётом нынешних обстоятельств — исключительно важная задача.

У Рафаэля несколько отлегло от сердца, когда он понял, что его не выгоняют со службы, однако так называемое повышение и назначение известного музыканта, самого профессора Михника, в это захолустье вызывало мучительное несогласие, своего рода отпор и разочарование, и он не знал, что с этим поделать.

Он подумал, что кто-то там, наверху, сотворил большую глупость. И что там, наверху, кто-то несомненный дурак.

Рафаэль встал и взял неоткрытую бутылку жганья и стаканы. Он даже не спросил профессора, будет ли тот пить. Просто налил. И потом, ничуть не смущаясь, с каким-то вызовом жадно опустошил стакан. Профессор выпил пару глотков и в замешательстве усмехнулся, посмотрел на окно, потом на часы и пересел на другой стул, словно его что-то тяготило. Он даже не старался казаться спокойным. Просто примирился со своей участью, что ещё больше раздражало Рафаэля. Ведь тот был уверен, что начальству нужно было возразить, протестовать и без всяких обиняков высказать всё то, что оно заслужило. Он бы выложил всё даже самому епископу. Поэтому он снова налил и снова залпом выпил жганье.

— А какая здесь ситуация — я имею в виду квартирные условия? — профессор снова осмотрелся вокруг.

— Да здесь всё никуда не годится, — махнул рукой Рафаэль, который не мог, да и не хотел скрывать своего возмущения происходящим, — только эту комнату — сами видите — можно как-то использовать. Всё остальное совсем развалилось, орган тоже в ужасном состоянии. Такое же убожество, как этот дом.

Профессор как-то нервозно начал теребить свою седую козлиную бородку, словно у него зачесался подбородок, а затем, словно отгоняя навалившуюся дремоту, тряхнул головой, взял в руки стакан и, даже не пригубив, снова поставил на стол, взглянул на кровать, на распятие и на окно, выпрямился, будто намереваясь встать, но тут же передумал и, наморщив лоб, уставился в потолок, словно надеялся, что там, наверху, всё-таки должно существовать какое-то решение проблемы.

— А как на втором этаже? — он пальцем показал на потолок.

— Я же говорю, — тихо и даже немного злорадно вздохнул Рафаэль. — Развалюха. Всё развалилось. Сами увидите.

— Но… ведь они сказали, что здесь много места.

— Ага, много места… Одни дыры. Потолок почти везде обвалился, мебель сломана, пол проваливается, так что я даже не знаю, как вам быть… Если бы мне заранее сообщили — может, что-нибудь бы и удалось сделать, само собой — кое-как, наспех… А сейчас даже не знаю, что поделать… могу вам уступить эту комнату, а сам, по совести говоря, даже не знаю, куда деваться.