– Аня! – перебил ее Гумилев. – Ты забываешь, что мы в Париже чуть не каждый день ездили в театры, в рестораны.

– Ну уж и каждый вечер – всего два раза.

Она словно его дразнила.

И все же молодые, конечно, оставались вдвоем. Гумилев был счастлив: наконец-то он обладает той, о которой мечтал столько лет! Плоть торжествовала, но дух?… Анна словно продолжала пребывать в неком собственном мире, в каком-то полусне, таинственном и непонятном… И опять он бросался к книжной полке и читал, читал до опьянения – хорошо, что собрал такую коллекцию книг.

Анна рассказывала потом, как однажды увидела странную сцену: вдоль Сены, мимо лавок букинистов бежали люди, и впереди – Николай! Он, оказывается, спешил приобрести какую-то книгу.

Она, эффектная, в широкополой белой шляпе со страусовым пером (его, конечно, подарил муж) часто бродила одна.

Однажды молодые оказались в салоне Кругликовой и увидели там художников Наталью Гончарову и Михаила Ларионова. Оба высокие, стройные, уверенные, они спорили об искусстве. Ларионов говорил много и шумно, хотя и шепелявил (чем вызывал шутки у тоже шепелявившего Гумилева). Гончарова терпеливо ждала, когда муж закончит – и высказывалась коротко и веско. Она была из рода Натальи Гончаровой-Пушкиной.

– Как? – встрепенулась Ахматова. – Вы из этого рода?

– По мужской линии.

– И жили в Полотняном Заводе?

– О, это было самое счастливое время!.. Я даже написала портрет Натали, но – в духе кубизма. В красной шляпке, с чуть склоненной небольшой головкой, – у меня тоже маленькая голова и длинная шея, заметили?…

– Твой кубизм, – перебил Ларионов, – мало похож на Сезанна и прочих. Да и что такое собственно кубизм? Это давнее, это скифские каменные бабы, раскрашенные куклы на ярмарках – вот где истоки кубизма. А еще – лубок!.. Вот твои иконописные работы – другое дело! Собственный стиль!.. Святые и апостолы у тебя – чисто русские, древние, почти языческие, в них даже что-то звериное.

Тут Ларионов перескочил на Восток:

– Восток – вот исток всего искусства, надо лишь к нему приглядеться!

Тема воодушевила Гумилева, и он завел речь о персидском поэте Гафизе, о миниатюрах Востока, о том экзотическом мире.

Ахматова же больше приглядывалась к Наталье Сергеевне, словно искала в ней черты того, дорогого имени. И как всегда молчала, впитывая впечатления…

Через несколько дней Гумилевы оказались в компании французских художников. Один из них был так потрясен внешностью Ахматовой, что не спускал с нее глаз. Его завораживали ее молчание, ее царственный профиль, тонкие пальцы, необычайная женственность во всей фигуре, в каждой позе. К тому же она иностранка и говорит иногда на каком-то совершенно непонятном певучем языке.

Впрочем, разговор шел в основном на французском. Гумилев высказался достаточно самоуверенно:

– Всякая живопись декоративна! Так же, как всякая музыка музыкальна… Только цвет и сочетания красок создают впечатление. Так же и в поэзии: форма определяет все…

Он вдруг сбился на русский, заговорил быстро, непонятно, и молодого художника это возмутило: «Кто вы такой?»

Анна не сводила глаз с обоих мужчин – не хватало еще, чтобы Николай подрался в медовый месяц! И поспешила увести мужа.

Дома у них, вероятно, вспыхнула легкая перебранка, которые так часты в первые дни брака. Впрочем, как легко вспыхивают ссоры, так же легко приходит и радость примирения.

Гумилев с нежностью обнял жену:

– Ведь у нас, кажется, медовый месяц?

– Да, но все же… Мы испортили гостям настроение. – Она усмехнулась. – Знаешь, есть такая пословица: «Охоч гость до меду, да дали ему только воду».

Он снова настойчиво и нежно положил руки на ее талию.

А утром, вспомнив того художника, заметил:

– Мне бы не хотелось, чтобы ты встречалась с этим Модильяни.

– Так? Но мы же дали слово не стеснять взаимной свободы? – лукаво улыбнулась она.

– Что ж, ты свободна!

– Да? В таком случае я иду сегодня в Лувр с Модильяни. Он знает искусство лучше нас, и это обогатит меня.

– Хм. А потом поведет тебя в кабачок и напьется?

– Ты можешь пойти вместе со мной.

– И не сказать ни одного слова по-русски? Нет, я не пойду. – Николай Степанович отвернулся. – Лучше поеду куда-нибудь.

– Куда?

– Например, в Африку. – И он хлопнул дверью. Уходя, бормотал, кажется, стихи.

Что-то странное происходило в семье новобрачных. Ядом печали и грусти жена отравляла мужа, а он говорил дерзости. Ровно месяц провели они в Париже – и уже в июне отправились назад, в Россию. В сердце своем Анна увозила жар внезапно вспыхнувшего романа с художником Амедео Модильяни.

Дома их семейная жизнь сложилась довольно своеобразно. Муж часто оставался в Петербурге и намеревался по осени ехать в Африку. Она почти постоянно пребывала в имении Гумилевых в Слепнево.