28 декабря.

Гимназистке Мане, высокой девочке лет 13-14-ти, сделали операцию ноги. Операция была лёгкая, и через два дня Маня уже ходила по палате, перезнакомившись со всеми. Её очень удивляло, что я всё сижу с книгами… — “Какая вы учёная! И много у вас на курсах надо учиться? И строгие профессора?” — забрасывала она меня вопросами…

Мы разговорились. Девочка оказалась довольно начитанной и мечтательной. Говоря со мной о душе и Боге, она вдруг оживилась и стала уверять меня, что её душа существовала до её рождения… что она жила сначала в чудной далекой стране Берендеев.

Я была озадачена. С виду — ребенок вполне нормальный, и вдруг такие речи! Бедняжка, очевидно, зачиталась книгами и в некоторых пунктах смешивала фантазию с действительностью. “Что вы говорите, Манечка?” — осторожно заметила я. — “Нет, это правда, правда! Это — чудная страна, там Бог живёт и там души живут… Я была в ней, там всё чудное, не такое, как здесь на земле… там в белом и розовом сиянии на престоле сидит Бог… там так хорошо-хорошо!” — она совсем увлеклась, её глаза сверкали странным блеском… Вдруг она схватила меня за руку. “Знаете ли, — заговорила она шёпотом, точно поверяя мне заветную тайну, — знаете ли, я бываю там и теперь… тогда меня точно уносит кто в розовую даль, и я поднимаюсь вверх всё выше, выше… Кругом всё сияет — розовое, белое, золотое… и птички райские поют… И мне там так хорошо, что не хочется уходить… и, если я не вернусь, — значит, я умру, будут плакать папа и мама… Но я знаю, что так надо… скоро, скоро я уйду туда совсем, навсегда… ах, как буду я счастлива!” Манечка сложила руки на груди и смотрела куда-то вдаль сияющими радостными глазами… Мне становилось положительно жаль бедного ребенка. “Но… позвольте, дитя моё, такой страны, кажется, нет”. — “Нет?! Страны Берендеев? Она есть, есть, и всё, что вы возразите, неправда — я это знаю наперёд… вы мне и не говорите, я знаю, знаю”… Я пристально посмотрела на неё. Восторженный экстаз мало-помалу начинал исчезать, она провела рукою по лицу и, будто очнувшись, посмотрела на меня… Мне не хотелось смущать её дальнейшими вопросами, и я перевела разговор на другой предмет. Спросила её о гимназии, учителях. Она точно угадала мои мысли. — “Ах, что я вам говорила! Вы знаете, я этого никому не говорю… вы подумаете, что я глупая”… Я постаралась её успокоить, говоря, что ничего не думаю и что она очень милая и хорошая девочка, и мне приятно с нею говорить.

Успокоенная, она отошла от меня и улеглась спать. Но я, удивлённая неожиданным разговором, стремясь разобраться в этом психологическом факте — была слишком взволнована… Я села в стоявшее у постели кресло, выехала на нём в коридор — и задумалась…

30 декабря.

<…> В прошлом веке от революции выиграла буржуазия — аристократия, духовенство имели уже свой золотой век ранее. Теперь же выступает на сцену новое — четвёртое сословие, на счёт которого живут все другие, — рабочий пролетариат. За целое столетие — социальное, экономическое да и умственное развитие поднялось так, что борьба становится несомненно труднее, — положение запутывается; явились Карл Маркс и Фридрих Энгельс, явилась социология, масса школ разного рода; у нас в России — марксисты и народники готовы передушить друг друга потоком доказательств… Боже, в какой бездне научной и политической запутались люди! Готова возникнуть целая наука — социология — как будто людей можно научить жить по научной теории! Поистине, иногда измышления господ учёных похожи на детские игры. Надо ли основать науку об эгоизме, величайшей язве человечества, которая подтачивает его существование? <…>

Я никогда не забуду, как летом Д-с {Так (иногда Д.) в изданных дневниках Е. Дьяконовой обозначен Юргис Казимирович Балтрушайтис (1873—1944), к моменту упоминания — студент Московского университета, впоследствии поэт-символист, переводчик, дипломат.}, всё время твердивший о тяжести жизни, вечно погружённый в пессимизм, сказал: “если я женюсь, то мой брак будет эстето-психологическим”, и этого достаточно было, чтобы он сразу наполовину упал в моих глазах. Я не удержалась и сказала: “ведь это абсурд, признавая бессмысленность и тяжесть жизни, — жениться и производить на свет ещё более несчастных существ…” Он, нисколько не задумываясь, отвечал: “да ведь я же не думаю о детях…”. Чудный ответ! Похвальная откровенность! Если бы он смотрел в это время на меня — он мог бы видеть, как всё мое лицо, вся моя фигура выражали негодующий упрек; но он смотрел вниз, а я… встала молча и отошла к морю, чтобы, глядя на волны, немного овладеть собой. <…>.

31 декабря 10 час. веч.

Вот и старый год приходит к концу; подведём же итог… Многое пришлось мне пережить в нём, пожалуй, более, нежели за целую половину предыдущей жизни… Я не занималась основательно и не успела мало-мальски получше ознакомиться ни с одним вопросом; смягчающими вину обстоятельствами являются внешние, да и моё неврастеническое состояние; нравственные мучения несравненно острее физических, и невозможность заниматься в тех пределах, как бы мне хотелось, не перестает меня мучить. Господи! сжалься, наконец, надо мною! дай мне хоть на этот год силы и здоровья!.. Зато в сфере нравственной, после того острого потрясения, испытанного мною во время болезни Вали, — я выиграла: полезно, в высшей степени полезно попасть в сферу несчастных, испытать самой болезни и, кроме того, видеть кругом себя горе себе подобных. <…>

Здесь, окруженная моими друзьями — книгами, я живу точно не в лечебнице; только вид больных напоминает мне, где я, а то, — лёжа в постели, в подушках, не чувствую ни малейшей боли в ноге, и с книгой в руках — я вполне здорова. Меня даже как-то не тянет отсюда…

Интересных встреч и людей за этот год почти не было. Д-са я пока мало знаю, но насколько его поняла — он типичный представитель изломанного молодого поколения; он и Таня {Мария Оловянишникова.} — родные брат и сестра по натуре с некоторым нездоровым взглядом, только она симпатичнее его, потому что моложе, и её натура от природы была лучше. Вспоминаю далее книгу о докторе Газе {Федор Петрович Гааз (1780—1853), врач и общественный деятель; Е. Дьяконова могла читать о нём книгу А. Ф. Кони “Ф. П. Гааз. Биографический очерк”. СПб, 1897.}, которую я не могу читать без слёз, которую беру в руки с благоговением. Сестра Г-вич… Что за бездна любви и ласки к больным, какая преданность делу милосердия, какое самоотвержение и желание принести пользу и твердость в достижении цели. Проф. П[авло]в, я его знаю как врача — его доброта, ласки и внимательность ко всем больным делают его личность в высшей степени привлекательною. Меня глубоко тронуло его желание положить меня сюда бесплатно. Когда он мне сказал об этом, я смутилась… и отказалась; но он, не обращая внимания на мои слова, самым добродушным тоном возразил: “ну, куда же вам платить 50 руб.” <…> Я хотела заснуть… теперь, из-за операции, не могу, неудобно: поднимется возня, больного понесут мимо нашей двери, и я проснусь непременно. Тамара хочет встретить Новый год за письмом к родителям. Милая девочка — так любит их. А кому мне писать? — некому… Вале? — писала недавно; если буду писать сейчас — то, конечно, о своем настроении, о своих мыслях, но на такое письмо, в которое я вложу частицу своего “я”, она не ответит мне искренно и горячо, как бы мне хотелось. А больше — некому. И поэтому я выбираю — книгу; возьму Платона “О государстве”, сочинение, которое есть здесь у меня. Это будет благороднейшее общество, в каком только можно встретить Новый год.

Все спят… Не сплю лишь я и Тамара… 11 часов, операция кончилась, идёт приборка. Возьму книгу…

1898 год

<…> 8 января.

Последние дни хотела читать Тургенева “Затишье”, “Ася” — и бросила. Мною вновь овладело то чувство недоумения, которое возбуждало во мне в отрочестве чтение романов — “всё любовь, и всё одно и то же на разные лады”, — думала я тогда; теперь та же самая мысль заставила меня положить в сторону и Тургенева. С тех пор как замужество близкого мне человека раскололо вдребезги на моих глазах так называемую поэзию любви, с тех пор, как предо мной встал роковой вопрос “Зачем?”, на который я никогда раньше не отвечала, — я живу иною жизнью и поэтому ко всему отношусь по-своему.

Я взяла ХIII-ый том Толстого и прочла там главы о любви и о страхе смерти, взяла ХII-ый и прочла “Смерть Ивана Ильича”, Мысли, вызванные переписью в Москве, “В чём счастье”… Читала с глубоким наслаждением, чувствуя, переживая сама настроение писателя, который в таких простых и ясных выражениях раскрывал свою душу, свои мысли, не щадя себя никогда. И осмеливаются ещё говорить, что великий писатель встал на ложную дорогу. Безумцы! Едва только человек задумался над жизнью, чуть только вышел из общей колеи — сейчас подымется гвалт… Сами-то вы хороши! Скажите, кем доказана правота вашей жизни?… <…>