И, подойдя к Неупокою, священник склонился к его руке. Молчание прочих убеждало, что священник высказал общее впечатление. Стало неловко.

— Кого ранило?

— Все целы, отче, да иначе быть не могло, — заговорил сотник уже свободней, веселее. — Возле тебя... как можно!

Остальные неразборчиво и робко загомонили, закрестились, потянулись к Неупокою за благословением. Старались коснуться, впитать часть благодатной силы.

— Вы пошто!.. Истинно безумны. Сей час венгры побегут на приступ, вы дурью маетесь. Вон воеводы скачут, будет тебе на орехи, сотник!

К церкви Иоакима и Анны приближались со свитой Шуйский и Хворостинин. Спешились у деревянной стены. Андрей Иванович первым миновал её воротца, торопился к Покровской башне. Сотник и голова детей боярских сотворили свирепые рожи, замахали рукавицами, люди забегали, подтаскивая к новому пролому заготовленные камни, брёвна, а пушкари и пищальники заняли огневые гнезда. Их уже ждала работа — от венгерских шанцев подбиралось с полсотни пехотинцев-разведчиков. Деревянно забили пищали, пушки из подошвенных бойниц блеванули сечкой. Разведчики, забрав раненых и бросив мёртвых, побежали прочь. Вновь полетели ядра из-за реки.

— Редко бьют, — молвил Иван Петрович сытым, влажным баском. — Вязни сказали, из Риги зелье прислано, да мало... Гей, нарядный голова! Чтобы на их ядро — три наших!

Псковские пушки часто, как только успевали заряжать, загрохотали с Покровского, Похвальского, иных раскатов. Через Великую ядра перелетали редко, зато в венгерских и польских шанцах произвели опустошение и панику. Три зимние клети с топящимися печками загорелись, в воздух летели отщепы и земля. Венграм стало не до приступа. Перестреливались, как переругивались, до заката.

Воеводы уехали, наказав усилить Покровский угол пятью сотнями стрельцов и посадских, заготовить горшки с горючей смесью, вынести на стену смолье в котлах и обложить хворостом. Служки грузили на подводу налой с покровом, кропильницы, кадильницу, походные иконы-складни. Неупокой собрался ехать с ними. К нему робко приблизился сотник:

— Отец святый, не оставляй нас на ночь! До утра побыл бы. Весь угол челом бьёт — не оставляй! При тебе, бают, все уцелеем, а без тебя погибнем.

Меньше всего Неупокою хотелось ночевать в башне, в холоде и неуюте. Он чувствовал усталость, опустошение, холод проник в кости. На подворье у Одигитрии ждали с горячим вином, с протопленной лежанкой. Возмутился:

— Сколь толковать, помстилось вам...

— Мы люди тёмные, — торопливо согласился сотник. — Да по краю смерти ходим. Може, почудилось с переляку, а токмо в людях, на всё готовых, негоже рушить веру. Мы тебя угреем не хуже твоего подворья.

Он не обманул. В деревянной пристройке к башне была устроена камора с печуркой, широкой лавкой, покрытой овчиной, с запасом всякого приварка. Чего добавили стрельцы в медовый взвар, неведомо, но у Неупокоя не только озноб прошёл. Когда стемнело, он не усидел в тепле, ушёл на стену, к радости стражей, испытывавших в ту ночь особенную тревогу.

Наутро ждали приступа. Под стенами, пользуясь туманом и темнотой, шастали лазутчики. Обследовали подходы, обрушивали кромки рва, а может, и подкладывали заряды, с литвы станется. Огни ни в шанцах, ни дальше, в королевском лагере, не гасли. Арсения встречали поклонами, улыбками, просили благословить, коснуться пищали, шлема, бердыша. Он не привык к подобному доброжелательству, сам был замкнут, отчуждён, люди это чувствовали и отвечали тем же. Ныне завеса, казалось, прорвалась... Новые отношения сперва растрогали его, но скоро утомили, захотелось одиночества.

Сопровождавший стрелец понял по-своему, оставил Неупокоя на верхнем раскате Покровской башни, чтобы он напрямую пообщался с Богородицей. Неупокой закутался в кожушок, съёжился на мешке с порохом и забылся с открытыми глазами. Под ним лежало поле в звёздах чужих костров, а справа — слюдяное русло реки Великой. Сознание, обычно перегруженное перетекающими одно в другое, небрежно спутанными мыслями, видениями, словами, окуталось такой же затишной мглой. Если в нём и всплывали образы, то не мешающими, белёсыми, как бы болотными воспарениями. Думалось о Создателе и Вседержителе: ведь знает, какая завтра прольётся кровь, сколько тоски умирания и боли выплеснется к небу, сколько нелепо оборвётся жизней. Ужели не испытывает искушения — предотвратить? Но искушения — удел личности; считать ли Бога личностью? Если Он сотворил нас по своему подобию, то непременно обладает свойствами личности. Дух и индивидуальность — разве не одно и то же? Тогда непостижимо его бесстрастие перед страданиями, наверняка предотвратимыми, по большей части ненужными хотя бы потому, что отлетающая душа уже не усовершенствуется под их влиянием, как это случается при жизни. Или Он страдает с каждым человеком, в каждом человеке? Что, если совместное страдание входило в первоначальный замысел творения?

Ещё одно неразрешимое всплыло и кануло во мглу. Арсений чувствовал себя слепым пловцом, нащупывающим береговой валун и прядку водоросли, любую зыбкую опору. Но под ладонями скользила одна неиссякающая вода. Хоть захлебнись в вопросах, их струи будут затягивать тебя и ускользать... С трудом очнувшись из текучего мрака, Неупокой увидел бесов.

Длинные, в полтора человеческих роста, они бродили по полю, светясь бессмысленными круглыми очами и зыбкими туловищами. Спускались в ров, возились под самой башней, оставляя мерцающие метки. Те гасли, стоило отвести глаза. Страшно не было, только дико, а трезво оценивающий рассудок работал бодро, отчётливо. Бесы не были сгустками тумана. Их огненные глаза, подобно плошкам с горючим маслом, высвечивали вялую траву с ошметьями снега, комья земли и щебень, потерянную железную шапку, которую стрельцы углядели днём, да поленились спускаться. Ни разу плошки не обратились кверху, к небу, только к земле. Земные исчадия, истолковал Неупокой. Готовят что-то страшное. Намечают... Вот разгадка, на неё и в Книге Бытия намекается: наша страдальческая земная судьба временно отдана им, как жидам-откупщикам — крестьянские подати, и тут уж Бог, как и король, не может вмешиваться, ибо сам установил закон, какие бы молитвы и страдания ни долетали до него. А если и вмешается, ни мы, ни бесы не догадаются... Неупокою, впрямь осенённому какой-то благодатью, открылось сокровенное, невидимое обыкновенными очами: где завтра больше прольётся крови. Не перед проломом, а под неразрушенной стеной, идущей от Покровской башни вдоль Великой; другое сгущение — перед Свинусской, в развалах перемешанного с головешками щебня и кирпичей. На них наскоро возвели деревянный палисад. Там бесов было много, выглядели они забавно, дёргались и перемещались суматошно, припадочно, словно уворовывая что-то и пряча в ров. Их огненные метки скоро гасли, затягивались белёсой тьмой.