— Ваш царь Россию в кулак зажал, обещая победу, землю, само море завоевать, хоть он в нём як курица плавает. Ужели ныне не ответят бунтом? Не спросят, где прибыль от тиранства и крови? Мы не стерпели бы!

Как объяснить ему, что в сознание русских людей врезался за прошедшее столетие, яко печать на камне, сплетённый знак самодержавства, патриотизма и православия. Сие — стена, оградившая Россию. Русский народ, намаявшись от княжеских усобиц и татарского ига, похож на сироту, обретшего отца. Всякое несогласие с ним — не просто измена, но кощунство. Отсюда — возвеличение государства, жертвенная готовность к лишениям ради него. Паны радные, при всей их любви к Литве, такого понять не в силах. Речь Посполитая дорога им, шляхтичам, лавникам и жидам, потому, что соблюдает их частные интересы в первую голову. Пусть право ещё не одолело силу магнатов, суды действуют гласно, шляхтич находит защиту не у короля, а у закона. В Московии такого не предвидится. Пану Остафию не понять, для чего защищать государство, если оно не защищает никого, кроме самого себя. В России в отношении власти и народа есть что-то чародейное. Михайло убеждён, что при нынешнем царе возмущение невозможно.

— А от голода? По нашим вестям множество грунтов у вас, и без того подлых да болтливых, лежит впусте. Север хлеба не даст.

— Сколь соберут, войску отдадут. Житницы государевы нетронуты, зерно в них годами копится.

— Где они?

— За Москвой где-то, — замялся Монастырёв. — Толком никто не ведает, скрывают. Частью в самом Кремле...

— Время испить вина, — спохватился Волович. — Вот и выходит, пане Михайло, иж государь ваш, хоть и много дурна сделал Литве, а оказался для нас истинной находкой. Ниякие злочынства тайной службы не сотворили бы того, что сделал сей неуёмный самодержец. А ежели в гисторию глубже копнуть, мы же его к вам и подсадили — кукушкиным яйцом! Мать его — Елена Глинская, отец — Овчина Оболенский, тэд литвин...

Впервые Михайло не овладел лицом. Волович спохватился:

— То ваши же слухи — про Оболенского, якобы он с царицей прелюбы творил. Но уж Глинская — наша дивчина. Не потягнуло бы великого князя Василия на сию молодуху, не родился бы Иван, а правил бы Владимир Старицкий. Он бы страну не разорил.

— Какой ни есть, а государь, — буркнул Михайло в полном смятении.

— Не бойся, я посланнику вашему не стану доносить, что ты изменные речи слушал. А едет к нам Григорий Нащокин. Что за человек?

— Он мало знаемый, Нащокиных много, не ведаю, что за Григорий. Род близок к Волоцкой обители.

— Что с того?

— Гнездо иосифлянства. Что опричнина в шляхетстве, то иосифляне [27] — в русской церкви.

— Разумию... Кто знает, что донесёт он о тебе в посольскую избу. Ваши бояре боятся возвращаться в Москву, на казнь. Ты не боишься?

Краешком чарки, лезвийно истончившимся от множества губ, Монастырёв прикрыл самодовольную улыбку. Его-то на Арбате ждут.

— Ты не нудзись, а мысли, — заключил Волович. — Нам ты помог, чести не уронив. Король службы не забывает. Я ни к чему не понуждаю... Пей вино, коего дома, уж верно, не отведаешь, царь фряжское себе бережёт. И думай, время есть.

Михайло думал — оттепельными ночами. Когда от дымовода угарно сгущался воздух в его каморке, а по слюде окошка сползали мартовские слёзы; пасмурными деньками, что после жестоких морозов предвещали засушливое лето, опасное для злаков, доброе для походов; и за горелкой, и на плече грустнеющей Мирры, всё думал, поражался, как изучают шпеги литовские его страну и как печален её Большой чертёж, куда они заносят русские болезни и безумства. Невольно он усваивал холодный прищур враждебной тайной службы, отчего родина казалась ему обречённой на гибель, на распад и смуту. Хватило бы у него веры в молитву или фортель из тех, какими предотвращали угрозу собственной стране Волович и Радзивилл, он бы любые обеты дал и на злодейство пошёл, лишь бы остановить войну.

За неимением веры тащился Монастырёв в шинок выслушивать унылые угрозы Гришки Осцика — неведомо кому.

С самыми тёмными ночами не благостное ожидание Рождества сошло на столицу, а тревожная сонливость. Если в сочельник являлись ряженые, шутили и подачки вымогали несмешно и хищно. Припевки только что не матерные, бубны гремели выстрелами, покуда холостыми. Одни посольские, греясь казёнными дровами, верили донесениям из Литвы, будто на будущее лето с Баторием «пойдут немногие охочие». Дураков нет упускать победу, считали те, кому дрова, и хлеб, и рыбу приходилось покупать втридорога на опустевших рынках. Стали известны слова короля Стефана, что цель его конечная — Москва.

Первой, как водится, пропала соль. На льду Москвы-реки, обычно заставленном палатками, столами и замороженными январской стужей, ободранными тушами, гуляла одна позёмка. Хлеб неимоверно вздорожал, люди только и толковали что о припасах, голодной весне и лете. В отличие от псковичей, в которых военная угроза разбудила шальную предприимчивость, москвичи выглядели просто растерянными хищниками, уныло ищущими, где добыть, с кого содрать.

Неупокой сопровождал новопоставленного печерского игумена Тихона, вызванного в столицу на Собор. Почти одновременно должна была открыться Дума. Вопрос один — война, тяжкое положение страны.

Игумен Тихон знал прошлое Арсения, считал его бывалым, сохранившим мирские связи иноком. С ним можно без опаски посоветоваться, как вести себя в том зыбком противостоянии, на которое государь снова толкал духовных и дворян. Речь на Соборе сызнова пойдёт о церковном землевладении. Дети боярские ропщут на иноков-стяжателей, завладевших множеством вотчин не столько куплями, сколько через дарения, завещания, заклады. Али виновны пастыри духовные, что только за стенами монастырей русские люди чувствуют себя спокойно? Не из обителей выползла опричнина...