...Есть золотое правило: не возвращаться на старые места, какая бы тоска по прошлому и грешные воспоминания ни завлекали тебя. А уж в бывший кабак Штадена на Ильинке Неупокою вовсе ходить не следовало. Лушкины ласки вспоминать? Опохмеляться на копейки, отсчитанные игуменом? Последний день в Москве.

Штаденский кабак отошёл в казну. Сменявшие друг друга рвачи-целовальники выветрили из заведения душу. Чёрная половина соединилась с чистой. Пьяницы о местах не спорят, не бояре. Два вида горячего вина, несравнимого с немецкими водками, мутная медовуха, калач да требуха из мисы посреди плохо отскобленною стола. Расплачиваться сразу. Истинно конская поилка, заглотил и ступай себе. На казённое бездушие наложилось военное оскудение. Монашек, примостившийся в конце стола над оловянным достоканчиком, не вызвал удивления. По столице шатались сборщики денег на храмы, вечные монастырские ходатаи по делам, тайные расстриги. На чёрной ряске грязи не видать... Дети боярские лишь ненадолго замолчали. Глотнув, загомонили ожесточённей прежнего: чем можно поступиться ради мира?

Беда похмельного человека в предательской бодрости от первого глотка на вчерашние дрожжи. Он верит, что второй сделает его ещё бодрее, в то время как провальное безумие гнездится в нём. Взглянуть со стороны — очи уже стеклянные, а говорит жарко, почти как трезвый:

— Не надо было начинать войну! Ныне замириться, пока не поздно. Притупилась сабля московского дела!

Неупокой был в том же состоянии, что и сын боярский, спасшийся чудом из-под Вендена [38] . Ждал щели в разговоре, чтобы заклинить и своё, столь же глубокое соображение. Мешал старик, участник первого ливонского похода. Ветеранам невмоготу, когда их молодые победы шельмуют, обесценивают другие молодые. С апломбом мелкопоместного стратега он стал доказывать, что война идёт правильно, а государь не мог двинуться к Полочку, оставив Псков. В ответ расхохотались — где отсиживаться, когда король на Псков пойдёт? На Ильинке? Старик выставил обрубок пальца: Хворостинин не отсиживался во Пскове, пошёл было к Невелю, а Шуйский — к Острову... Ехидничали: зачем?

Стало так грустно, что потребовался ещё кувшин. Неупокоя возмущали ветераны, тоскующие по опричной молодости и не желающие признать, что нынешнее царствование всё было сплетением ненужных жертв и недомыслия. Особенно Ливонская война. Царю ни денег не жаль, ни крови.

— Думать подобало прежде, чем на Лифляндию кидаться! Считать!

К нему свирепо оборотились: что за подголосок в гончей стае? После известной речи государя на Соборе монахов не жаловали, особенно по кабакам. Неупокоя несло с горы. Ему казалось, что он легко провидит всю толщу причин и следствий русских бед, словно она стала глыбой прозрачного льда. Он пересел на край длинного стола ближе к детям боярским.

— Вот иноков хаете, а мы — на рубежах! Нам первым, рясок не совлекая, придётся за клевцы [39] хвататься.

— Да ты откуда?

— Из Печор Псковских.

Кажется, на него взглянули с уважением. Не обнесли кувшином. «Ништо, я им тоже поставлю», — решил Неупокой, брякнув потайной кисой [40] . Вдохновение медленно накатывало на него.

— Бог с теми, — заговорил негромко, — кто идёт путём разумным. А мы каким поволоклись после Казанского взятия? Это одно. Другое: что мы за народ, коли завистливая злоба вечно одерживает верх над доброй силой, мастеровитостью, смекалкой? И отчего у нас так много нашлось палачей, стоило свистнуть по-соловьиному, пообещать им калач покруче за счёт других? Сами себя терзали сорок лет, сами себя... Верно Ивашка Пересветов [41] рёк: в которой стране люди не свободны, то и не храбры.

— Хто за Пересветов? — удивились за столом.

Арсений упустил, что челобитные Ивана Пересветова хранились в тайных коробах и вовсе не были общедоступным чтением. Потеряв нить, он ещё побарахтался:

— Никита Романович — вот человек! Отчего не он у государя в приближении, а злыдень Богдашка Бельский? За нас Никита Романович голос поднял, а мы сидим да пьём.

Чувствовал — кончился запал. Но как собачью стаю вдруг раззадоривает щенячье тявканье, загомонили, забили хвостами дети боярские. Слова — опричнина, Адашев, подрайская землица — летали над столом горячими дробинами, походя задевая ветерана. Каша в головах была из разных круп, равно клеймили приказных и бояр, двор и земщину, а напоследок — мужиков, готовых сорваться с места подобно птицам, что не жнут, не пашут... Отчего воинники, хоть и много крови пролили, завоёвывая счастье — южное, восточное, западное, — самые несчастные в России? Никто нас не любит.

Один Никита Романович любит, вновь всплыло из сивушного омута. Неупокой тоже ловил в нём серебряную рыбку, ему казалось — ловчей других. Отравленное трёхдневным хмелем тело пронизывала судорога нетерпения, приподнимала, вздёргивала над скамьёй, он что-то кричал вперебой с другими, умное и глупое, нафантазированное в келейном одиночестве, всё, что годами горчило и забраживало за сомкнутыми устами... Почудилось: свобода! Ежели воинники возмутятся, кто устоит? Следующий просвет сознания застал Неупокоя бегущим во главе сотни детей боярских по Ильинке в сторону Кремля.

Морозный воздух припахивал навозцем, дымом и сивухой. Обросшая городской голью толпа остановилась в торговой части Зарядья, слева от Рядов, возле каменных палат Никиты Романовича Юрьева. Упоительное и обманное ощущение единства сплачивало её, лишало страха перед властями, что сразу уяснили решёточные сторожа и усиленные на днях наряды стрельцов. Никто не останавливал, не разгонял. Пусть наорутся, тогда — вязать. Сгрудились у окованных ворот. Государь Никита Романович, выйди к нам!

Поверх бревенчатого забора виднелись крыши сараев, теремов да верхние оконца. Сквозь них хозяева и слуги смотрели на толпу, не вылезая. Народ собрался страшноватый, частью вооружённый, пожикивали кинжалы в дешёвых, с жестяными влагалищами ножнах. Хмель хмелем, но головы кружило не вино, а накопившаяся жажда общественного действа. Недоставало клича и вождя. Выйди Никита Романов на крыльцо, неведомо, чем кончилось бы. Он в ужасе соображал, как станет оправдываться перед государем.

По лицам детей боярских расползалась растерянность, а из толпы посадских, подваливших из Рядов, летели насмешки и свист. За что посадским любить детей боярских? Со стороны Английского подворья подошли люди в рубленых овчинных шубах, выдаваемых Компанией на три года. Один, одетый побогаче, показался Неупокою знакомым, связанным как-то с его поездкой в Вологду... Джером Горсей! Чернявый англичанин с вкрадчиво-наглыми повадками проходимца. Он один приблизился к воротам и на своём забавном поморском наречии пытался выспросить детей боярских, «поцто притекли». В его исследовательском любопытстве было что-то оскорбительное. Как и во всём поведении англичан, снабжавших царя оружием, деньгами и обещавших убежище, когда подданные устанут от его злодейств. Пока же его поддерживали, ибо чем глуше и бедней в России, тем дешевле пенька и ворвань, железо и мусковит. И опричнина, давившая российского предпринимателя, была удобна англичанам, хотя они и презирали русских за рабское терпение.