Выстрелы смолкли, и вдруг раздался хохот Михайлы Монастырёва. Неупокой порадовался, что никто не наблюдает за ним, так неожиданно, до подступивших слёз, поразил его забытый голос. Он медленно двинулся к озеру, чтобы отгрохотало сердце. Как оказался Михайло здесь, в Коварске? Волович подсадку изготовил? Наверняка за ним присматривает кто-то из гостей. Сказаться незнакомым?.. Михайло стоял по щиколотку в воде, сбросив на траву лазоревый армяк. Загривок — красней рубахи. Целился в утку палкой. Раздобрел, в плечах не только мышцы, но и жирок. Обожжённый взглядом Неупокоя, оглянулся.

— Алёшка!

Казался не слишком удивлённым, будто ждал. Бросил палку.

— Панове, то мой друг душевный!

Щека к щеке, хмельная слеза расплющена, размазана. Медвежье потное объятие. Уворачиваясь от сивушного выдоха, Неупокой шепнул:

— За нами глаз.

— А поять их мать.

К ним спешил хозяин, ляпнул полушуткой:

— Благослови, святой отец, тут одни православные!

Почувствовав общую настороженность, Арсений подхватил с пастырской улыбкой:

— Хмельной благословения да не емлет. Впрочем, и инок емлет хмельное во благовремении.

— В дом! — возликовал Осцик. — За столы!

Как многие привычно пьющие, внутренне запаршивевшие люди, Осцик преображался в первом, лёгком хмелю, становился радушным, чуть ли не благостным. А столы уже оскудели: медовуха разжиженная, неотстоявшаяся брага шибала дрожжами, пиво что квас. Видимо, заседали с утра, прикопленное выпили, самолюбивый хозяин метал последнее. Взял бы горелки из шинка, да не отпустят, задолжал выше гульбища.

Неупокоя усадили близко к голове стола, справа — Михаилу, а слева втёрся развязный панич, заметно трезвее остальных. Его обходительные манеры вызывали не то что подозрение, а смутное опасение за свой карман. Едва дождавшись, когда панство обсудит «цудоуну» встречу друзей-московитов (узнать бы, кто сотворил это «цудо»), панич спросил без околичностей, «якую рухлядь привезли посольские для продаж». Неупокой решил, что молодой служебник Остафия Воловича работает без фортелей, грубовато. Тот гнул своё: може, не меха, так серебро? Михайло огорошил:

— Пан Меркурий Невклюдов — княж Курбского убеглый врядник.

Для беглого Невклюдов слишком вылезал на свет. Если король хотел бы потрафить Курбскому, звенеть Меркурию не серебром, а чем попроще. Король, наверно, озлился на недавнего любимца и показывал, что самовластие, неподчинение законам Речи Посполитой — дрючок о двух концах.

— Без рухляди и серебра не ездим, — переменился Неупокой. — Пан мает нечто на обмену?

— Але великий князь и царь стратил интэрэс до отъезжиков?

Интерес не иссяк, конечно. Каждый посланник получал задание узнать, как поживает Курбский. Но в нынешнем наказе Нащокину о нём не поминалось, Нагому хватало иных забот. Неупокою — тоже.

— Маю бланкеты князя и некие тайны по делу господарскому, — ввинчивал Меркурий. — Пан Осцик цену спрашивал, да я придерживал.

Дурак был Осцик, если этим собирался торговать с Москвой. Неупокой зевнул. Меркурий обиделся и временно закрылся. Михайло жаловался:

— Веришь, впервой за два месяца утёк из замка! Кроме кнехтов, ни людей не видел, ни... Как-то моя жидовочка терпит але спуталась с кем?

— Видел её. Увёртливая девка. Если и спуталась, то не по этой части.

— А по какой?

— Смекай. Ты веришь ей?

— Девке верить!

— Слухай, святой отец, — воскрес Меркурий. — Есть у князя служебник Петро Вороновецкий, об нём такое ведаю...

Арсений слышал, что Вороновецкого король особо отметил за «тайные услуги». Только те ветхие дела залегли на дне небесной скрыни до Страшного Суда. Меркурий подслушал мысли:

— Дела его к отмщению вопиют!

— Что ж ты не мстил?

— Он не нашим дурно вершил, а вашим.

От дальнейшего торга Неупокоя избавила ссора между хозяином, чьё настроение теперь катилось вниз, а новый хмель распалял злобу, и бедно одетым гостем. Будто бы Осцик неправдой «оттягал озимый клинышек», чуть ли не подпись подделав. Григорий полыхал:

— Твой подпис войт признал!

— Твой жид Нехамкин зацно подпись! подраваеть!

— Мене такое за моим столом!

Осцик схватил столовый нож. Соседи повскакали, обиженный вопил из-за широких спин: «Я его с осени засеял! Лепей было не сеять...» — «Мой батька тебя ссужал!» Соседи подначивали: «Старого Осцика по рощу была земля!» В гвалте удалось перемолвиться с Михайлой.