Крестьяне присягнули королю поголовно. Подошло время пахать озимое.

В пятнадцати вёрстах на Усвятом пали ломовые битюги, тащившие пушки. Водный путь кончился. На север, за леса, тянулись болотистые буреломы, дороги нежданно обрывались в деревушках, откуда, по словам крестьян, ездить им не для чего, а государевы праветчики их сами сыщут. Отряд Радзивилла оторвался от своего обоза. Не только кони — люди стали голодать. В чащобах даже вереск исчез, одни тягучие лишайники, ведьмачьи лохмы, опутывали изножия осин и ёлок, кривых и ломких, с мелко расползшимися корнями. Только в болотных озерках росли пушица и осока. Владельцы лошадей лазали в ржаво-радужные разводья, жали траву кинжалами. Лошади, поощрительно пофыркивая, ждали на берегу.

Потом земля вздохнула, и «подлые, блотливые грунты» сменились лёгкой супесью волнистых, свободно раскиданных всхолмлений. По берегам озёр, промытых донными ключами, заволновались луговины. На Долгом озере войско объединилось, встало на днёвку. Один из гулевых дозоров Радзивилла взял языков — татар.

В московском войске татары составляли едва не половину. Шпеги доносили, что царь не отпустил на родину ногайцев прошлогоднего набора, поссорился с мурзами, но набирает новых. Служить Москве татарам выгоднее, чем рыскать по степи. Посланные в бессрочную разведку, они одичавшими псами метались по флангам королевской армии, надеясь заарканить отбившегося фуражира или разбить обоз. Но к лесу степняки не приспособились, куда им до литвы, излазившей родные пущи босиком. Закрутились в осиновых овражках, литовцы взяли их в кровавую работу, четверых повязали. Николай Юрьевич явил их королю, тот приказал пытать поодиночке, чтобы не сговорились.

Один мурза — а может, сотник, все они «князья» — едва вязал слова по-русски. Кликнули по литовской пехоте, кто разумеет по-татарски. Человек десять явилось к пыточному костру, прочие — и Неупокой — из любопытства. Служебники Радзивилла сперва ворчали на многолюдье, но, заметив, как испуганно стригут глазами татары по толпе, решили, что те скорей сломаются.

Мурза простился с жизнью. Откровенность могла облегчить смерть. Сам он не стал бы таскать в обозе пленных без надежды продать. Кто его выкупит? Под спелым августовским солнцем костерок, в котором калились железный штырь и клещи, напоминал степной цветок с оранжевым сердечком. Татарин протянул к нему руку:

— Эта не надо. Пан сказал, мин сабля бросал. Толмачить пану.

Он дал важные показания. К востоку от Великих Лук, под Торопцем, стоял полк воеводы Хилкова. Людей в нём было «до тьма», по древнему счёту — тысяч десять. Точнее татарин не сказал бы даже с раскалённым шкворнем в промежностях: люди являлись и уходили в разведочные рейды, на засеки, просто в бега. Воевать не хотели. Мурза сам десятками возвращал их в боевой табор, советовал Хилкову рубить каждого пятого. Тот увещевал и посылал на имя государя жалобные отписки. Москва наказывала: не ввязываться в открытый бой, брать «языков», тревожить обозы и тылы противника. Хилков подчинялся тем охотнее, что полагал, будто у короля — сто тысяч войска. Число преувеличенное, как двести тысяч — у царя. На самом деле у Батория было семнадцать тысяч венгров и поляков, тринадцать тысяч литовцев и несколько тысяч немцев и шотландцев.

Показания татар облегчили принятые решения. Король сильно рисковал: по сведениям Кмиты, ещё зимой царские воеводы, кажется, братья Хворостинины, предложили обходным путём ударить на Вильно, как только Баторий пересечёт границу. И на подходе к Лукам Хилков мог ударить с фланга, покуда войско разделено непроходимыми лесами. Замойский всё ещё двигался восточными дорогами, Радзивилл постоянно вырывался вперёд. Если поверить татарам, московским воеводам были запрещены решительные действия. Можно ускорить движение на север, тем более что с хлебом и фуражом становилось всё хуже. Мечтали о пригородных великолуцких сёлах, издавна изобильно торговавших хлебом, овощами, мясом, мёдом.

Чтобы мурза уж вовсе ничего не утаил, сунули ему под засаленный чекмень раскалённый штырь. Он молча задёргался, запахло палёной хлопчатой подкладкой. Неупокой с отвращением отвернулся и встретился глазами с Петром Вороновецким. Он не заметил, как несколько гайдуков Курбского притащились на поляну с командиром.

Пётр тоже смотрел не на татарина, а на Неупокоя. Узнать не мог, они не виделись, Неупокою уже в походном лагере показали Вороновецкого. Но что-то, видно, насторожило престарелого шпега в невзрачном пехотинце: испытующий взгляд из-под длинных ресниц, неистребимая московская повадка, или Неупокой раньше выдал себя, выслеживая место стоянки Вороновецкого. Он и теперь подумал — что, если тебя вот так же прижечь, Пётр Волынец? Проснётся твоя новгородская память?

На следующий день король отправился на рекогносцировку к Великим Лукам. Его сопровождали двадцать человек, но передовому отряду Радзивилла велено было тоже выступить, только держаться поодаль на случай вылазки или появления татар. У кого были ручницы, как у Неупокоя, заранее засели у поворотов дороги, на залесённых всхолмлениях к юго-востоку от города. Дали поутру были ясны, тишина чутко вздрагивала на всякий звук.

Холмисто-озёрная равнина с несжатыми овсами и тяготевшие к долине Ловати луга радовали коней и всадников. Радости поубавил вид городской стены. Крепостной холм плотно и тяжело лежал на плавном сгибе речного колена. Бечевник простреливался из двух угловых башен. Ловать защищала город с юга и востока, северные и западные подступы просматривались плохо. Виднелись за рекою лишь замусоренные ивняком болота и озеро, связанное с речкою нешироким, но топким ручейком.

На бровке холма, разрезанной глубоким рвом, вплотную к крутым откосам громоздился четвероугольный, неправильных очертаний вал. По его верху шла деревянная стена, обложенная снизу дёрном, обмазанная глиной. Она почти скрывала звонницы и купола церквей, которых насчитывалось более десятка. Как помещались между ними ещё жилые и казённые строения, составляло загадку градостроителей псковской школы. В строительстве стены участвовал немецкий мастер. Крепость была построена по древним русским образцам, немецкая хитрость проявилась в конструкции фронтальной башни, между рекой и озером, откуда было легче подступиться. От башни в сторону реки выдвинулся так называемый больверк, соединённый со стеной валом-переходом. Отсюда вёлся фланговый огонь по нападавшим вдоль всей стены. Даже если противник заберётся на неё, пушки больверка разнесут саму стену в щепки. Кто овладеет больверком, в конечном счёте захватит город.