Она ознабливала Неупокоя, разогретого жаром мысли. Творец необходим, чтобы явить нечто из ничего. А если мир предвечен, несотворим, но лишь изменчив? Вывод вступал в противоречие с врождённой или из детства проросшей убеждённостью в существовании кого-то мудрейшего, сильнейшего, построившего этот мир и ненавязчиво ведущего по нему человека. Оберегающего всякого человека, готового его услышать. Здесь где-то чудился провал или ошибка в рассуждениях. Но поделиться сомнениями было не с кем, если Арсений не хотел изгнания из обители или сожжения в срубе, подобно Башкину [80] .

На удивление вместительна эта расходительная душа: воспаряя, не забывает о грубом и земном. Раздумывая о путях, какими он выведет сына из крестьянской дикости и скудости, Неупокой везде наталкивался на стенку: деньги, деньги! «Вначале были деньги», — так можно было бы начать посадский «чёрный катехизис». Арсений думал о деньгах так постоянно и надсадно, что его почти не удивила внезапно появившаяся возможность заработать их. Мог догадаться: Господь услышал твоё моление-мечтание. Теперь уже не мог...

Даже то, что в дело замешан Ивановский женский монастырь, показалось случайным. Много позже прозрел Неупокой, что Провидение, направленность судьбы проявляется не прямо, а в намёках, символах, сопровождающих наш путь. Иногда они бросаются в глаза, если те не засыпаны прахом.

Единственной питательной едой монахов была рыба. Говядину, свинину в монастырях не ели. Хранение рыбы — труд и наука. Её коптили, засаливали разными способами («залом» и прочие), вялили («провесная рыба»), держали до последнего во льду. Нехватка, дороговизна соли потому только и вызывала недовольство на грани бунта, что срывала заготовки впрок. Так получилось и на Псковщине после разгрома Старой Руссы отрядом Кмиты. На Псковском и Чудском озёрах самую ценную и обильную рыбу ловили ранней весной, со льда. Теперь, когда наваливалось лето, удачливые рыболовы и владельцы ловель не могли добыть довольно соли и терпели убытки. Иваново-Предтеченский монастырь, большую часть доходов имевший от рыбных угодий подо Гдовом, оставил свои запасы в прибрежных подземных ледниках, покуда в них не растаял набитый за зиму снег. В июне в них стал просачиваться тёплый воздух, жабры стали многозначительно буреть, чернеть, рыбу надо было срочно шкерить, солить и продавать. Управиться со всеми этими работами Ивановский монастырь не мог, не поспевал. Старицы во главе с игуменьей и их приказчики-купчины заметались в поисках покупателей.

Случайно ли совпало, что старец-казначей, келарь, приказчик из Ивановского монастыря явились к игумену Тихону как раз в тот час, когда Неупокой показывал ему найденный в либерее черновик опасного исследования Корнилия «О государевой замятие на Москве», как он зашифровал начало опричнины, бегство Ивана Васильевича в слободу... Тихон любил запретное чтение, но боялся доносчиков. Арсений не нашёл лучшего способа спрятать тетрадку, как сесть на неё. По чину надо бы ему уйти, но Тихон распорядился: «Мне он надобен!» И вся беседа деловых людей велась при нём.

Кое-чего они недоговаривали, например: ивановский приказчик был заинтересован в продаже рыбы на месте, из ледников, ибо при этом какие-то рубли отцеживались и утекали мимо казны Ивановского монастыря, но как — догадывались только старец-казначей и келарь; зато и рыба пойдёт дешевле, и им, людям, посланным в Гдов, что-то отцедится, хитрость же состояла в том, чтобы не отцедилось лишку, мимо казны Печорского. С купчиной надо послать воистину доверенного человека, «отнюдь не стяжателя», как выразился казначей с лицемерной ужимкой... Крестьяне отдавали монастырю восьмую или десятую рыбу. Главная добыча оставалась у них. Её-то можно взять куда дешевле, но тоже не без ведома матери игуменьи. Чтобы не прогадать, надо на месте проведать, где какую рыбу ловят, в каких деревнях добрые ледники и прочее. Ивановский приказчик обещал свести печорского приказчика со старицами, «назиравшими гдовских христиан». Мирскому человеку беседовать с монахинями дозволено, чернецу — нет.

Решили: послать печорского приказчика и старца-купчину во Псков и Гдов, а с ними — инока, которому игумен доверяет. Арсений знал, что старцу-купчине, слишком удачливому в торговле, не доверяют ни игумен, ни казначей.

— И тому доверенному чернецу, — предложил келарь, — пообещаем службу не забыть, в особый синодик записать по смерти, а что понадобится ему денег для некоторых нужд али в миру кому помочь, и мы поможем серебром.

Неупокой взглянул на крутой затылок игумена, едва прикрытый шёлковой скуфейкой, и, кажется, прожёг его неслышимым воплем: «То для меня!» Тихон поёжился, потёр затылок, что служило признаком мучительного размышления. Кому он доверял? Да никому, прости Господи! Себе-то не всегда, особенно в похмельном помрачении.

— Разве тебя благословить, — обернулся он к Неупокою.

В глубоких глазках раздумье сменилось изумлением — видимо, Неупокой не справился с лицом, радость брызнула, как краска стыда на ланита. Тихон не поверил:

— Как бы... невместно тебе, многоучёному, с купчиной?

Келарь и казначей Неупокоя не любили, считали опасным чужаком. Урчанием выразили несогласие. Но Тихону о них разное доносили враждующие иноки, он казначея не любил. Особенно же не терпел сомнений. Первую мысль, как и впечатление, считал самыми верными, «вдохновлёнными свыше». Арсений произнёс кротко и доверительно:

— Мне — искус, святой отец. И для себя мне ничего не надо, меня не укупишь...

...Так в середине ласкового июня оказался он на дороге во Псков. Ехали в паре с приказчиком, получившим игуменское благословение — узнать, что можно, о деревнях на Чудском озере. Потом с запасом соли вместо денег им предстояло плыть на север, в Гдов. Приказчик, словно здоровым потом, исходил расчётами — как выгоднее распорядиться солью и торговой свободой, не прикупить ли соли в городе по дорогой цене, ибо на Чудском, где рыбы «как грязи», она окупится троекратно. Он знал, что от попутчика ничего не скроешь, проще вовлечь его в долю, деньги всем нужны. Возможно, по своим признакам определил, что доверенному чернецу они нужны особенно.