Остров Михайловский охватывала с востока заросшая старица, а с запада — чистое, хоть и неширокое русло Сии, всё в бликах бессонного северного солнца, раздвинувшего наконец тугие облака. Игнатий широко перекрестился и стал осматривать свой новый приют. Здесь ему предстояло свершить свой скромный, но одному ему назначенный подвиг.

Внутри частокола, замкнутого надвратной башней, стояла деревянная церковь со звонницей (помост с навесом, над ним — бревно с двумя колоколами) и примыкавшей трапезной. Церковь четвероугольником окружали кельи, образуя как бы вторую линию укреплений — от лихих людей или мирских соблазнов. Остров был каменистый и высокий, лишь галечные кромки его заливались в половодье. За старицей на правом матером берегу далеко тянулись чистые луга — редкий подарок в таёжных дебрях. Хлевы, сараи и конюшни были вынесены за ограду, на северную оконечность острова. При них построены избушки для иноков-скотников.

А неподалёку от места, где стоял Игнатий, по сухому прогретому долу тянулись гряды с тем же овощем, что и у Харитона, только были они длиннее в десять раз и упирались в сосновый лес. Огородный плетень терялся в лесной тени, сочетание диких зарослей с нежной зеленью капустной и свекольной ботвы производило почему-то раздражающее впечатление. Судя по чистоте грядок, на их прополку не жалели труда.

По натоптанной тропе Игнатий спустился к руслу с перекинутым на остров свайным мостиком. Привратник впустил в ограду без расспросов, а сам заторопился к вечерней службе. Игнатий пошёл за ним. Иноки в церкви, числом до сорока, украдкой оглядывались на пришельца, но вопросов не задавали, — видимо, здесь полагалось спрашивать одному игумену. Он, появившись позже всех, молча пронизал Игнатия испытующим взглядом и повернулся к царским вратам.

Иконостас не был обилен, образов семь, но все написаны старыми мастерами, и оклады подобраны с любовью. «Троицу», помещённую в середине и озарённую паникадилом с двенадцатью свечами, писал, похоже, ученик Рублёва, не без успеха дерзнувший передать его огненный колер. Отдельных певчих не было, все песнопения иноки исполняли сами, без регента, спевшись за долгие годы. Служба оказалась не по-монастырски короткой — умягчили сердца елеем, и довольно — надобно дальше работать, жить.

Игнатий последним подошёл под благословение игумена. Отец Антоний был уже стар, лицо его болезненно опало, истощилось, как бывает с беспокойными людьми подвижной жизни, не накопившими запаса на случай недуга. Зато запас какой-то мрачной требовательности Антоний прикопил с избытком. Смотреть ему в глаза было и тяжко и боязно, даже немного стыдно, будто бы он постоянно уличал тебя в сокрытом умысле. Игнатий обратил внимание, что иноки старались не задерживаться перед игуменом, торопливо и неплотно прикладываясь к его руке, скорее отстранявшей и указующей, чем благословлявшей.

И всё же руки Антония понравились Игнатию. Их застарелые мозоли были окружены мельчайшими бороздками той несмываемой черноты, какую дают земля и копоть, пашенный труд и разжигание костров. Антоний уже не работал в поле и по таёжным тропам отходил своё, но подвиг его жизни был несмываемо запечатлён на ладонях его. Рассказы об этой жизни-подвиге ходили даже по Москве, тем более по Северу; Игнатий с доверчивой жадностью собирал и впитывал их. Они казались готовыми кусками будущего жития святого, и многие были уверены, что оно будет во благовремении составлено.

Крестьянский сын, детство и юность Антоний провёл в одном из самых северных станов Двинской волости, на Кяхте. В Новгородской земле, включавшей и Поморье, грамотность считалась необходимой не только боярским и посадским детям, но и крестьянам. Мальчика отдали учиться. Дьячок скоро заметил в нём сильный ум и тягу к иконному писанию. Сверстники, овладев началами письма и счёта, взялись за сохи и капканы, Антоний же — тогда он был ещё Андреем — продолжал изучать Писание. Отец его разорился, продал свой надел. Между тем, как позже записал человек, хорошо знавший Андрея, он к двадцати годам был «мощен и крепок зело, в трудех велми мужествен, яко за двоих моцно ему трудиться и за три...». Он мог поднять расшатанное отцовское хозяйство, но вместо этого продался в холопы к новгородскому боярину. Странническая тяга тогда впервые проснулась в нём, Новгород исстари славился такими беспокойными землепроходцами.

Возможно, этот уход от собственного хозяйства был самоиспытанием. Андрею нужно было пройти через «рабское состояние», через унижение холопства и выйти из него своими силами. Во всяком случае, он никогда не бегал от работы, его тянуло к вполне земным, хозяйственным делам — и у боярина, и в Пахомиевой пустыни, куда он удалился, выкупившись на свободу. Там его постригли под именем Антония. Было ему тридцать лет. В Москве правил великий князь Василий, а сын его Иван ещё не родился.

Вскоре Антоний принял и священнический сан. Устойчивая, сытая, наполненная любимыми делами жизнь ждала его на четвёртом десятке лет. Но, видно, даль и Север неизлечимо отравили душу Антония. Уговорив двоих монахов — в лесу одному не выжить, — он бросил Пахомиеву пустынь и за лето спустился на долблёнке по реке Онеге до Шелексы. Зимой они перебрались через лесной водораздел в долину реки Емец, к порогу Тёмному.

Путь был нешуточный. Когда Игнатий думал о нём, воображая трёх иноков, в поисках пущего уединения пробиравшихся через северные леса и скудную лесотундру, одна соблазнительная мысль поразила его: Антоний, сильный человек с ярким воображением скитальца, живописца, книжника, до пострига, до тридцати лет, не женился и, судя по устремлённости в северную глушь, не испытывал тоски по женщине. А может быть, не только испытывал, но поражён был в молодости чьей-то недостижимой красотой, больно и безутешно, после чего осталось либо руки на себя наложить, либо... уйти в пустыню? И чем пустее, тем утешнее. Хотелось думать, что некая красавица боярской крови преобразила и поломала жизнь холопа, едва вошедшего в мужественный возраст, и обрекла на вечный поиск недостижимого покоя. Но эту тайну Антоний унесёт с собой...

Семь лет он прожил у порога Тёмного. Иноков стало семеро, они построили часовенку. Стали осваивать землю вокруг обители... Но тут впервые в рассказах об Антонии являются как бы ниоткуда местные жители, крестьяне, возроптавшие: «Яко великий сей старец меж нас вселися, по мале времени овладеет нами и деревнями нашими». В глуши, казавшейся безлюдной, были, оказывается, деревни, пашни, сенокосы. Между пришельцами и местными людьми началась война за землю, принадлежавшую крестьянам. В России воевали не за целину — её хватало, а за освоенную пашню.