Козлиха привечала у себя в каморке странных женщин, составлявших недавно появившуюся в Москве секту Параскевы Пятницы. На их воззрениях лежала тень чужой магометанской веры, и это многих настораживало, хотя сама святая Параскева издавна покровительствовала торговому посаду. Теперь её приверженцы стали говорить, что пятница важнее воскресения, работать в пятницу грех. Известно, что пятница — праздничный день у мусульман. В том состоянии враждебной настороженности по отношению к татарам, ко всему восточному, в каком пребывали москвичи, естественно возникло подозрение, будто часть посада таким причудливым способом готовится к приходу крымского царя.

Лушка кормила этих дёрганных, убогих женщин, прятала их от казаков, с излишним рвением таскавших их в Земскую избу за безобразия на улицах в великий пост. В каморе у Козлихи женщины пели то печально, то истерично-весело, но неразборчиво. Неупокой однажды разобрал слова: «Христа ищу!»

Ногайцы знали этих женщин, весело окликали их. Между ними угадывались какие-то давние отношения, по-видимому, неприятные женщинам. Разврат? Или шпионство?

Василий Иванович Умной велел Неупокою:

— Подкатись к Лушке. От тебя не убудет. Баба эта неспроста торчит там.

Он некоторое время наставлял и уговаривал Неупокоя, думая, что тому мешает стыдливость, внушённая в монастыре. Неупокой слушал вполуха, чувствуя только томление при мысли о том, как у него может получиться с Лушкой. По-настоящему он женщины ещё не брал, изведал только неутоляющие ласки с матушкиной холопкой, так и не давшейся ему, только дразнившей и жгуче мучившей. Вино, безделье и весна обострили его готовность к любви или телесному разврату, в зависимости от того, что подбросит жизнь. Неразборчивость отроческой похоти была в нём сильней брезгливости и страха греха. Уловив в нём всё это, Василий Иванович судорожно улыбнулся в тёмную бородку и замолчал.

С Козлихой получилось просто (наверно, все главные пороги нашего существования, и сама смерть, одолеваются проще, чем мы воображаем и боимся). Помог пустяк.

Генрих Штаден получил через немецких пересыльщиков срамные картинки на прозрачном пергаменте. Вставив картинку в ящик с масляным фонарём и приникнув к глазку, можно было наблюдать в жарко озарённом пространстве потайную жизнь чужой спальни, мыльни и баловство копытоногих мужиков с лесными девами. Дивясь разврату Запада, дети боярские охотно заглядывали в ящик, платя по денежке. После чего пили вдвое.

Михайло, распалившись, заявил:

— Иду на Лушку. Выпью последний корчик и иду. Мне эта немецкая малакия...

Неупокой нетвёрдо представлял, что означает это слово. Когда он встретил его в одном из поучений святых отцов, старец Власий впервые отказался объяснить, указав просто: «Пропусти. Со временем поймёшь». Было тогда Неупокою лет четырнадцать. Мог и сказать.

Михайло преувеличил свои силы. Последний корчик самого дешёвого вина не пошёл впрок, Михайло с помощью Неупокоя выбрался во двор и кинулся не в разврат, а к забору. Вывернуло его, как рукавичку. Неупокой стоял поодаль, дыша сырым и свежим воздухом. У него тоже мутилось в голове, гулянье сегодня шло всерьёз, но он вовремя перешёл на слабое пиво.

Между бревенчатым замётом, домом и поварней, словно зелёное вино в тёмной братине, стояли сумерки. Они укрыли затоптанный снег, жёлто-красный по углам от больной мочи, мерзость открытой выгребной ямы, не чищенной с осени, а в воздухе стоял печальный запах оттаявшей гари. Беготня по двору затихла, кроме кабацкого светилось наверху одно окно у Штадена, считавшего, наверно, выручку. Мутно желтело слюдяное окошко в каморе у Козлихи. Вот она выглянула на утробный рёв Михайлы. Плюнула и увидела Неупокоя.

— А, молодой... как тебя? Тоже князь? Дружок-то твой...

Неупокой молчал. В сумерках Лушкино лицо показалось неожиданно миловидным. Неупокоя тянула к ней её доступность, оголённость греха. Вход в её камору открывался в углу подклета, Неупокой подошёл ближе, услышал запах жилья и сена.

— Погоди, вместе пойдём, вместе не страшно! — хрипел в углу совершенно обалдевший Михайло.

Неупокой не слушал его, он слушал Лушку, а та всё спрашивала: «Да кто ты, чей?»

На ней была длинная овчинная шуба. Лушка, отворяя дверь, на мгновение распахнула её, и Неупокой с ужасом увидел под нею одну короткую рубаху, не закрывавшую колен.

— Ну-тка, — подбодрила Лушка. — Иди сюда. За князя своего не бойся, он опростается и домой поедет. Не выстуживай избу!

В каморе гуще запахло пряным сеном: на стенах были развешаны вязанки трав. Но их запах был сразу заглушён овчинной духотой шубы, когда Лушка, балуясь, обхватила ею замерзшего Неупокоя. Ошеломляющее ощущение женского естества предательски обессилило его. Однако Лушка знала своё дело, и скоро ученик старца Власия и исихаста Нила Сорского [14] припал к бабьей груди, как несмышлёное дитя.