Андрей проигрывал Макарию во всём, хотя, конечно, тоже не был лишён достоинств, иначе не стал бы царским духовником, но в сравнении с Макарием его жребий был более чем скромен: ему не выпало, пожалуй, и сотой доли тех Божьих щедрот, что выпали Макарию, и потому его достоинства были лишь достоинствами, тогда как у Макария был — дар Божий! Да и среди епископов и архиепископов тоже были такие, в ком теплилась искра Божия, и если уж выбирать, думал себе Фёдоров, то непременно кого-то из них: того же Пимена Новгородского или Никандра Ростовского, на худой конец даже Матфея Крутицкого или Варлаама Коломенского, тем более что коломенская епархия всегда была в особой чести у московских государей, и опекаема ими, и любима... Но самым достойным преемником Макария казался Фёдорову игумен далёкого Соловецкого монастыря Филипп Колычев [135] . Слава о его талантах и добродетелях шла по всей Руси, да и царь, как слыхал Фёдоров, высоко ценил Филиппа, считая, что тот достоин и архиепископского сана, и даже святительского.

А с другой стороны, допуская, что Андрей всё же может занять митрополичий престол, Фёдоров в душе даже радовался этому, ведь Андрей был как раз одним из тех, на кого Макарий оказал особенно сильное влияние. Он был не просто выучеником Макария, его сподвижником, помощником — он был выпестован им, взращён и наставлен в тех духовных законах и правилах, которые исповедовал Макарий, и напитан тем духом высокой пытливости, учёности, книжности, духом подвижничества, который царил вокруг Макария и которому, как думал Фёдоров, Андрей уже не сможет изменить, не сможет попрать его в себе, и потому можно было надеяться, что и после Макария всё будет так же, как было при нём. Хотя, конечно, могло случиться всякое. Одно дело находиться под чьей-то опекой, под чьим-то духовным смотрением, быть у кого-то подручником и хранить в себе добродетели, не подвергаясь никаким искушениям, другое — когда ты сам себе хозяин, сам господин и под твоей рукой — другие. Тут уж соблазнов — уйма, и не поддаться им, устоять, удержать себя в узде, уберечься от произвола — не всякий сможет!

Чувствовал Фёдоров, что и Макария, сознававшего свой близкий конец, тоже тревожат подобные мысли, но заговорить с ним об этом первым не решался.

Однажды Макарий сам начал:

— Скоро Господь призовёт мя, грешного, в чертоги свои небесные — на суд свой владычный... Оставляя мир сей, единое токмо хотел бы уведети: кому дело своё оставляю?

— Кому бы хотелось оставить, владыка? — осторожно спросил Фёдоров.

Макарий долго молчал, раздумывал: должно быть, вопрос этот был для него самым трудным. Он боялся ошибиться, но ещё больше, вероятно, боялся проявить свою волю, чтобы и тут даже мысленно не разойтись с царём.

Ответ его был уклончив, но полон глубокой тревоги и давних, неотступных сомнений:

— Сильный наследит — учнёт самочинствовати, всё разметёт своим помелом. Слабый — мохом порастит... А светильник наш не должен изгаснути. О строении книг печатных тебе, дьякон, заповедую: стой за дело сие непоползновенно, живота и статков своих не пожалей для него... Не отступай и не устрашайся гласа тех, безумных и лукавых, мнящихся быти учительми, которые глаголют, что непотребно книгам много учитися, понеже в книгах заходятся человецы, сиречь безумеют альбо в ересь впадают. Ведеши о таковых?

— Ведаю, владыка...

— От тех их проповедей мнози боятся книги и в руки взяти.

— Таков, владыка, обычай злонравных, и ненаученных, и неискусных в разуме людей, которые токмо то и умеют, что изрекать втуне и всуе слова свои злые.

— Именем святопочивших отцов Церкви нашей, Иосифа Волоцкаго и иных благоверных, воинствуют, прикрывая своё скудоумие якобы памятью и почтением к ним, — тихо сокрушался Макарий, высказывая своё давнишнее, наболевшее, удручавшее его. — А Иосиф и оные приснопамятные поборники Церкви нашей сами были люди книжные, изящные, нарочитые и иных скудных мудростью и невегласей [136] книжным словом своим просвещали.

— Зловредность и скудоумие всегда почитает мёртвых, дабы глумиться над живыми, — отвечал ему Фёдоров, не скрывая и своего наболевшего.

Разговор их был долгий, неспешный, доверительный. Макарий явно хотел выговориться — как на исповеди или как в завете, и именно перед ним, перед Фёдоровым, чувствуя, что сейчас он, пожалуй, единственный из всех близких к нему людей, в ком тоже уже поселились (или жили всегда) те же мысли и те же тревоги, которые не давали ему покоя.

— Мнози бо страны и государства изможней нас и могутней... Ведомо есть. А почто? Пото, что они просвещённы. Науки там и ремесла промыслом Божиим умножаются и художества всякие — мусикийные, и живописные, сиречь зография, и кавидные [137] , и зодчий... И люди вельми чудного рассуждения обретаются там, сиречь философы и риторы... И книжное всякое там обильствие... А у нас — скуда. Минеи-Четии, всеусердный труд наш, скуду ту не убавят и к просвещению мало послужат. Они — борозда на неоранном поле необозримом. Надобет много нам книг, вельми много... Печатных, добротных, в померной цене, дабы же не быти нам опричь иные языцы. В них, в книгах тех, — свет, и изможность наша грядущая, и могутность.

— Кто же переможёт то поле, владыка, кто вспашет его и засеет?

— Церковь наша, государи наши... Не усомняйся в том. Егда коли приезжал ко мне государь навестити мя, грешнаго, и аз, не убояся гнева его, рек ему таковое же слово своё. Обаче зловредные и скудоумные ужеть изоспели воити во слух его царский, и восе учинился он глаголющим их словесами стропотными, что-деи от читания книг пропадают мнози, то в ереси-деи различные уклоняются, то житием обретаются растленны...

— Он тако глаголал и ранее.

— Зело памятлив ты, дьякон, — отметил Макарий, но было непонятно — похвала это или укор. — Ранее он вопрошал, смятясь, а ныне твердит... И выставляет мне тех, о ком ныне не велено поминати, яко бо отпали они от Церкви нашей Апостольской через ересь своя многая. Но аз, многогрешный, не убоялся гнева его пущаго и отвещал ему словом единаго от них, кого невдавне он сам зело любил и многажды беседовал с ним. Ведеши, о ком речь?

— Нет, владыка, не могу ведати. Много у нас таковых.