Шрифт:
30 апреля 1917 года
Считая, что частная собственность на землю противоречит народным интересам, съезд высказывается за социализацию земли, то есть за изъятие её из товарного оборота и обращение из частной собственности отдельных лиц и групп в общенародное достояние на следующих началах: все земли поступают в заведование центральных и местных органов народного самоуправления, начиная от демократических организованных бессословных сельских и городских общин и кончая областными центральными учреждениями. Пользование землёй должно быть уравнительно-трудовым, то есть обеспечивать потребительскую норму на основании приложения собственного труда — единоличного или в товариществе; рента путём специального обложения должна быть обращена на общественные нужды; пользование землями, имеющими не узкоместное значение (обширные леса, рыбная ловля и т.п.), регулируется широкими органами самоуправления; недра земли остаются за государством, земля обращается в общенародное достояние без выкупа; за пострадавшими от этого имущественного переворота признается лишь право на общественную поддержку на время, необходимое для приспособления к новым условиям личного существования.
6 апреля 1917 года
Сего 15 апреля я послал Вам письменное заявление об оказании мне защиты против самовольных действий крестьян, чьи надельные земли окаймляют моё имение при селе Ржеве и пустоши Ясенках, и присылки от Вашего имени уполномоченного для вразумления крестьян и прекращения их самовольных выступлений. Ржевский волостной старшина, единственное лицо, коему доверено ныне наводить порядок в деревне, уже более недели тому назад уехал в Тулу, и неизвестно, когда вернётся. Таким образом, никакой власти на месте нет, и царит безудержный произвол.
Из моей Ясенковской рощи выжит лесной сторож, под влиянием угроз ушедший оттуда, лесная сторожка растаскивается по частям, равно как и двор при ней; выбраны двери, оконные рамы, перегородки, потолок, расхищен омшаник, где хранились пчелиные ульи и колоды, а также забор вокруг пасеки, порублено и увезено несколько сажаных берёз; народ безвозбранно ходит в мой лес за хворостом и дровами, и лес мой теперь остался без всякой охраны.
Крестьянская скотина пасётся, вопреки моему письменному запрету, на моих угодиях, вытравливая корма, причём пренебрежение к чужому достоянию настолько безгранично, что крестьянские лошади и коровы пускаются на выпас даже на мои поля, засеянные пшеницей и рожью, и мои посевы озимого хлеба вытравливаются и вытаптываются крестьянской скотиной.
Крестьяне запахали мои пахотные земли под посев овса, причём худшие десятины бросили необработанными, а выбирали только лучшие земли. Они запахали даже мой клевер на соседнем клине. Теперь мне негде будет кормить свою рогатую скотину и лошадей.
Я прошу вразумить крестьян, с коими до сих пор всегда жил душа в душу, по-добрососедски, и остановить расхищение моего леса и уничтожение моих посевов, остановить вспашку и засев овсом моего парового клина. Прошу о принятии решительных мер. Ибо если сейчас не будет сделано, потом поздно будет для всей России.
20 апреля 1917 года.
Владимир Андреевич Балашов....Весна была поздняя. Стоя у перил моста над Упой, Григорий Каминский смотрел на бурную мутную воду, по которой изредка проплывали последние льдины — ледоход прошёл, зато всё прибывала и прибывала вешняя вода, грозя затопить улицы Заречья на левом, низком берегу, который полого спускался к реке. Дул сильный влажный ветер; ему было приятно подставлять разгорячённое лицо.
Только что закончился митинг в казармах 30-го пехотного запасного полка, расквартированного в Туле, Каминский выступил там, яростно споря с меньшевиками и эсерами, — основные вопросы, естественно, отношение к власти и войне, и сейчас Григорий заново переживал все подробности этого азартного поединка. Перед глазами возникла возбуждённая, орущая солдатская масса на плацу, который замыкали серые унылые казармы; в этой толпе было много женщин, солдатских жён или невест, и сейчас Каминский подумал: «Они все были на моей стороне. Вот уж кому ненавистна война, так это женщинам».
Он вынул из кармана часы-луковицу, щёлкнула крышка. Без пяти шесть.
«Не должна опоздать, Оля никогда не опаздывает».
И действительно, уже быстро шла, почти бежала к нему по мосту Ольга Розен, придерживая на голове шляпку с широкими полями, — её, того и гляди, сорвёт и унесёт в реку шальной весенний ветер.
«Как она спешит ко мне! И какая она прекрасная!»
— Простите, Григорий! — Дыхание её было частым. — Я не опоздала?
— Нет, нет.
— Еле убежала из гимназии. Там у нас торжественный молебен.
— По какому случаю?
— Разве вы не знаете? — Глаза её сияли, устремлённые на него. — На фронт отправляют женский батальон сестёр милосердия. Среди них много наших старшеклассниц...
— Вот этот квасной патриотизм, — перебил Григорий, — и погубит революцию.
Похоже, Ольга не обратила внимания на эти его слова, она спросила:
— Почему свидание на мосту? Мы куда-то идём?
— Да. В трактир Соборнова. Здесь рядом, на Луговой улице. Вполне демократическое заведение, с хозяином мы приятели. Я там часто бываю, когда оказываюсь в Заречье, есть где перекусить. Вы, Ольга, голодны?
— Нет... И я никогда не хожу в трактиры.
— У Соборнова я назначил встречу с одним человеком. Вам будет интересно. Идёмте, идёмте! — Он взял Ольгу за руку, увлекая девушку за собой.
Трактир был совсем рядом — спуститься с моста, немного пройти по Московской, свернуть направо за угол. Двухэтажный опрятный дом с широкими окнами на реку. Вывеска: «Трактиръ Соборнова» с лубочными самоварами по краям.
Зал бы просторен, чист, безлюден в этот час. Лишь у среднего окна за столом вокруг самовара сидели трое: два солдата и деревенская женщина с озабоченным усталым лицом.
Хозяин трактира, высокий, худой, с лысеющим черепом и гибкой спиной, провёл Григория и Ольгу мимо этого стола, и Каминскому показалось, что солдата и женщину он только что видел на митинге; те вроде бы тоже узнающе взглянули на него и о чём-то тихо заговорили.
— Вот-с, прошу-с, гос... — Соборнов тут же поправился: — Прошу-с, граждане. Мы очень даже сочувствуем новой власти. Очень-с!
— Мы не власть, — засмеялся Каминский. — Ещё не власть.
— Понимаем-с! Здесь вам будет удобно. — Стол был тоже у окна, близко от того, за которым чаёвничали солдаты и женщина. — Что подать-с?
— Пока ничего, — сказал Каминский, взглянув на Ольгу, и она ему согласно кивнула. — Мы ждём одного человека.
— Как изволите. — Соборнов легко, бесшумно удалился.
Его остановила женщина за соседним столом:
— Хозяин! Нам ишо самовар. Ентот испили.
— Момент-с! — Он забрал пустой самовар и на ходу сделал знак гармонистам.
Оказывается, в дальнем углу на маленькой эстрадке сидели, замерев, три гармониста в ярких подпоясанных рубахах и блестящих сапогах-бутылках. Они сидели так неподвижно, что их не заметили ни Григорий, ни Ольга. Сейчас гармонисты задвигались, переглянулись, приняли живописные картинные позы, разом рванули мехи своих инструментов и согласно, лихо запели частушечным речитативом: