«Нет, это не игра, — думал он сейчас, покачиваясь в извозчичьем тарантасе, вёзшем его в Сосновицы. Прозрачный берёзовый лес ещё в молодой листве стоял по бокам дороги, рябея бело-серыми стволами. — Это не игра... Трижды арестовывался Батхон, бежал из сибирской ссылки Стефан Любко (каким же он оказался замечательным парнем!), дядя Алексей, оказывается, еле-еле ускользнул от ареста в одиннадцатом году, срочно выехав с семьёй, можно сказать, бежав из Екатеринослава, для полиции — «в неизвестном направлении». А брат Иван? Ведь сколько раз он уходил от, казалось бы, неминуемого ареста. Почему я серьёзно не задумывался об этом?..»

Григорий стал вспоминать о случае, происшедшем в прошлом году. Когда всё было позади, сам Иван за семейным столом рассказывал об этом шутливо, легко. Все смеялись, и он, Григорий, тоже. Только мама молчала, хмурилась.

...Иван работал на заводе Тульчинского, на закалке пружин. Однажды он и несколько его товарищей социал-демократов проводили прямо в цехе во время обеденного перерыва беседу с рабочими. Речь, конечно, шла «о политике». Говорили о варварском расстреле рабочих на Ленских приисках. Судя по всему, нашёлся доносчик: внезапно на заводе появились конные казаки, оцепили его плотной стеной, началась паника, рабочие бросились врассыпную. Иван тоже выбежал из цеха. Как потом выяснилось, искали именно его. Иван заскочил в рабочий двор — казаки были где-то рядом, слышался цокот копыт, лошадиный храп, выкрики. Перед Иваном была уборная, и он нырнул туда. Казаки обыскали цех, рабочий двор, все сараи, заглянули в уборную — и никого не обнаружили. Иван, оказывается, ухватился руками за балки и, упёршись ногами в выступ, висел над выгребной ямой.

Да, полиция давно охотилась за старшим братом Григория Каминского и вот настигла его.

...Впереди показались в зелени садов красные черепичные крыши, замаячили две высокие колокольни католического костёла. На перекрёстке шоссе с просёлочной дорогой под деревянным навесом с крестом стояла скорбная фигура Матери Божией, и перед ней мерцали огоньки нескольких свечей. Сосновицы...

Дома он сразу попал в объятия заплаканной матери и ужаснулся переменам, которые обнаружил в ней. Ведь в этом году Екатерине Онуфриевне исполнится только сорок пять лет, а его обнимала старая поблекшая женщина, совершенно седая, со скорбными складками у рта, глаза лихорадочно, странно блестели, она ничего не могла говорить.

Наум Александрович держался молодцом, всё такой же широкоплечий здоровяк с бравыми усами, только, заметил Григорий, погас взгляд, нет в нём прежнего задора и веселья.

— Свидания не дают? — спросил Гриша отца, когда они остались одни.

— Не дают.

— Где он сейчас?

— Через знакомого, у него сын в местной тюрьме работает, узнали: пока Иван здесь. Но вроде бы собираются отправить в Минск, и суд будет там, закрытый...

— Постараюсь сегодня же узнать все подробности у местных товарищей, — сказал Григорий. — Наверное, в тюрьме содержится ещё кто-нибудь из социал-демократов. Что-нибудь придумаем, отец! Но вот как быть с мамой?

— Прямо не знаю, Гриша, — вздохнул Наум Александрович. — Одно заметил: когда вспоминаем с нею Ваню, всякие ваши проделки, шалости, ей становится лучше, утешается. Даже, бывает, забудется и смеётся. Редко в последнее время я слышу её смех.

Теперь, когда семья собиралась за столом, все наперебой начинали вспоминать всякие забавные истории, происходившие с Иваном, украдкой поглядывая на Екатерину Онуфриевну.

— Помните, — начинает Клава, — лет пять или шесть назад, какой Ваня с Гришей устроили переполох в первый день Пасхи?

— Что-то на ум нейдёт, — неуверенно говорит Екатерина Онуфриевна, но уже в ней проснулся интерес, в глазах засветилось ожидание.

— Да как же! — продолжает Клава. — Отрезали у двух папиных шляп поля, напялили их на самые глаза, нарисовали себе усы, приклеили бороды, закутались в какие-то плащи и прямёхонько явились в столовую, ну вроде бы служители церкви. А в столовой были одни мы, девочки. И представляете!

Мы совсем не узнали братьев. Они же, охальники, поздравили нас с Пасхой, на красный угол старательно перекрестились, освятили стол, сели, закусили как следует и удалились. А через некоторое время настоящий священник пришёл. Мама, да вспомни! Мы — к тебе, говорим: у нас уже были из церкви. А батюшка всё слышит...

— Вспомнила, вспомнила! — уже улыбается Екатерина Онуфриевна. — Я тогда батюшку Кондрата Платоновича еле за стол усадила!

— А помните ещё? — включается в разговор Наум Александрович. — На Рождество что шалопаи наши сотворили? У нас полон дом гостей, а Ваня и Гриша прокрались в переднюю и у всех пальто рукава зашили.

— Было, было! — смеётся Екатерина Онуфриевна. — И когда гости собрались уходить, какой переполох поднялся! А бедная Мария Станиславовна Цимбаловская! Помните? Она дама тучная, стала в своё пальто залезать, рукава не пускают, она и завалилась от испуга на пол. И смех и грех...

— Я ещё вспомнила! — хохочет Клава. — В день крестин Володи... Или забыли?

— Что же такое было? — говорит Наум Александрович, поглядывая на жену.

— А вот и было! — хлопает в ладоши Клава. — Ваня и Гриша знатной парой нарядились и здрасьте-пожалте! — поздравлять заявляются! Иван — важный господин, приклеенные усы нафабрены, шляпа набекрень, сюртук модный. И откуда он его взял? Ведёт господин даму, под руку осторожно держит. Дама в длинном платье до пят, вся в завитых белых локонах, вовсю задом виляет. И дама сия — Гриша!