Но я другого мнения. Ночь была идеальной, лучше некуда.

– Скоро увидимся, – говорю я и молюсь о том, чтобы не уснуть раньше, чем он скажет мне то же самое. Это наш обычай, почти суеверная привычка – договариваться о новой встрече.

– Скоро увидимся, – наконец произносит он, вздыхая.

Мои глаза медленно закрываются, я слышу, как Агнес тихонечко похрюкивает мне на ухо.

Джерри храпит прямо мне в рот, его теплое собачье дыхание долетает до меня при каждом выдохе.

– Что ж, это хотя бы объясняет Агнес, – бормочу я.

– Кто такая Агнес? – спрашивает папа с водительского сиденья. На приборной панели ритмично перемигиваются сигнальные лампочки.

– Да никто, – быстро говорю я, и больше папа ничего не спрашивает. Он у меня ученый. Известный нейробиолог, но это вам ни о чем не скажет, если, конечно, вы не занимаетесь тем же. Папе известны самые загадочные из тайн человеческого разума. Но вот в делах сердечных он ни капли не смыслит. Мне совсем не хочется рассказывать ему о Максе, так что иногда этот недостаток мне даже на руку.

Я потягиваюсь и сажусь.

– Кажется, задремала немного, – говорю слегка охрипшим голосом.

– Поездки тебя убаюкивают с самых первых дней жизни, – поясняет папа в своей вечной профессорской манере. – Ты моментально засыпаешь в самолетах, поездах, машинах… Вы с Джерри проспали несколько часов, но ты проснулась как раз вовремя, – он улыбается в зеркало заднего вида. – Погляди-ка на свой новый город. – Папа неуклюже машет, как Ванна Уайт, ведущая «Колеса Фортуны» [3] , будто Бостон – это слово, которое нужно отгадать.

Съезжаем с магистрали, и нас радушно встречает исторический центр, показавшийся за живописной рекой Чарльз. Нью-Йорк, в котором мы прожили десять лет, по сравнению с этим… А впрочем, Нью-Йорк – это Нью-Йорк. Разве можно сравнивать?

Бетонная дорога ритмично шуршит под колесами: раз-два-три, раз-два-три – и я нервно подыгрываю этому ритму тремя пальцами правой руки, словно на пианино. Музыкант из меня никакой. Перед тем как от меня отказаться – думаю, это был первый случай в истории преподавания музыки, – мой учитель сказал папе, что мне «не хватает дисциплины». Но музыка мне до сих пор нравится, особенно ритм. Ритм – это система, а система вносит в мир порядок. Я часто ловлю себя на том, что выстукиваю ритмы, когда нервничаю или сомневаюсь.

На шумной Бэкон-стрит прислоняюсь к пассажирской двери, прижимая к себе коробку с надписью «ВСЕ ДЛЯ КУХНИ», в которой почти наверняка лежат зимняя одежда и собачий корм. Прикрываю глаза рукой от августовского солнца и пытаюсь как следует рассмотреть двухсотлетний дом, стоящий напротив. Забавно: в детстве все видится громадным, но, когда возвращаешься в те же места, став старше, понимаешь, насколько же все вокруг меньше, чем тебе тогда казалось, и каким же крошечным ты тогда был. Но наш дом, который сначала был маминым, а до этого – бабушкиным, как был, так и остался гигантским. Странно, что в детстве я ухитрялась в нем не заблудиться.

– Нет, ты терялась, и не раз, – рассказывает папа с крыльца, после того как я делюсь с ним своими мыслями. – Но мы тогда подключали к поиску Джерри – он тебя всегда находил.

Джерри, развалившись на заднем сиденье и, по своему обыкновению, апатично положив голову на сиденье, смотрит на меня сквозь окно.

– В юности ты был поэнергичнее, судя по всему, – говорю я ему, подняв бровь.

Дом пятиэтажный, из красного кирпича; ставни и входная дверь выкрашены блестящей черной краской, как и у большинства других построек на улице. Дома стоят в одну линию и напоминают мне группку девочек из моей старой школы – они все носили одинаковые солнечные очки. Интересно, а какую часть квартала займет этот дом, если его положить набок?

– И это все наше? – спрашиваю я.

– Угу, – бормочет папа и наконец открывает входную дверь, держа один из наших чемоданов под мышкой. – Нэн умерла. А поскольку у твоей мамы нет ни братьев, ни сестер, теперь дом наш. – Он старается говорить беспечно, упомянуть о маме без горечи. Но не так-то легко вернуться в дом, где мы жили все вместе, пока она не уехала в Африку, откуда так и не вернулась.

Я захожу в круглую прихожую кроваво-красного цвета и поднимаю глаза на блестящие деревянные перила винтовой лестницы, которая кажется бесконечной. В доме стоит запах старости. Не то чтобы он ужасен – пахнет обычной пылью, будто весь дом – это коробка со старинными вещицами, пролежавшими в подвале слишком долго.

Папа проводит мне экскурсию по столовой на первом этаже, украшенной картинами и тяжелыми канделябрами, оттуда мы идем на кухню, небольшую, но просторную, будто созданную специально для того, чтобы готовить на ней кулинарные шедевры для застолий. В памяти вспыхивают разные мелочи: как мы с Нэн – так звали мою бабушку – ели профитроли за столом, как я лежала в гостиной на втором этаже под роялем, пока один из гостей на нем играл, развлекая собравшихся; вспоминаю мышиную норку, в которой я по ночам прятала мармеладки, которые к утру неизбежно исчезали, пока мой секрет не раскрыли и нору не заделали. Все эти комнаты – не для современной семьи. Их слишком много. А нас теперь только двое. Ладно, двое с половиной.