Приступы эти сначала недолго продолжались – час, самое большое – полтора, потом Анна Матвеевна звала кого-нибудь – чаще всего внучек, просила их поиграть у нее в комнате и говорила только, чтобы не очень кровать трясли – тогда сильнее болеть начинало. Но – то ли казалось ей, то ли в самом деле было так – скучно было внучкам в ее комнате, неохотно шли они, играли как-то вяло, и Анна Матвеевна отсылала их на улицу.

– Будет в этой духоте возиться.

Те с радостью убегали.

Часто заходила Ирина – и хоть по-обычному ласков был ее взгляд, но было в нем то, чего Анна Матвеевна вынести уже не могла, – жалость. Не та жалость, от которой легко на душе становится, а та, от которой плакать хотелось. Видать, плохи ее дела. И Анна Матвеевна под разными предлогами отсылала Ирину – да у той и дел по хозяйству было выше головы. А о Верке и говорить нечего – она входила к матери с каким-то испугом, все чего-то мялась, смотрела в сторону.

Теперь чаще Михаил заглядывал – обычно в сумерках, отделавшись от домашних забот. Он тихо садился у нее в ногах, закуривал, спрашивал о чем-то обычном, будничном. Анна Матвеевна отвечала ему – и на какие-то минуты приходило ощущение обычной жизни – той жизни, где не думают о смерти и нет запахов лекарств и немытого тела.

А то все больше молчали оба – и хорошо было Анне Матвеевне от этого молчания и нетелесной близости, хорошо было смотреть на красноватый огонек Михайловой папиросы и думать о том, что она прожила с этим человеком тридцать долгих и добрых лет, и думала – хороший муж ей попался, не прощелыга какой-нибудь, не пьяница, и дети у нее хорошие – и от этих привычных мыслей легко становилось Анне Матвеевне, и боль даже как будто уменьшалась.

Но большую часть дня Анна Матвеевна проводила одна и предавалась бесконечным воспоминаниям. И сама удивлялась – вроде бы и жизнь была небогатая, все одна работа и работа, и не выезжала-то она никуда дальше Уфы и Давлеканова, а до чего же много припомнилось ей теперь, как много событий, оказывается, было в ее жизни... Иногда и другое удивляло ее – жизнь ее сладкой не назовешь, а злого и недоброго память почти не сохранила, и вспоминала Анна Матвеевна все больше одно только хорошее. Как дружно с Егором жили, как с Михаилом встречались, как тогда он ласкал и миловал ее, как Варвару носила и все прислушивалась к себе, все ждала, когда первый толчок внутри раздастся, а когда случилось это – обрадовалась, засмеялась, позвала Михаила, положила его руку на свой живот, но опять тихо было... Вспоминала, как потом Михаила ждала с фронта, не верила, что погиб он, – и дождалась... Да мало ли хорошего еще было...

Подходил к концу июль, Ирина все еще оставалась, об отъезде не заговаривала, а Анна Матвеевна не спрашивала ее об этом.

В последних числах июля приехала Надька. Видно, по дороге ее подготовили к встрече с матерью – вошла она улыбчивая, ласковая, поцеловала мать и села рядом. Анна Матвеевна тут же обглядела ее всю – за полгода Надька настоящей девкой стала, грудь поднялась, и в бедрах раздалась. Видать, со временем крупная будет... Волосы острижены коротко, завиты, и юбка еле до колен достает – это тоже приметила Анна Матвеевна, но ничего не стала говорить – в городе живет, пусть по-городскому и фасон держит.

Тут же и остальные собрались – Ирина, Верка, Михаил Федорович, только детишек не было – играли где-то. Расспрашивали Надьку о ее делах, о жизни в городе, о Варваре.

На вопрос о Варваре Надька вроде замялась, не сразу ответила:

– Да вроде все нормально.

– Приедет-то когда? – вступила в разговор Ирина. – У нее же отпуск в августе должен быть, сама писала.

Надька сказала – словно в омут бросилась:

– Отпуск у нее с завтрашнего дня, только сюда она не приедет.

– Это как же понимать – не приедет? – сдерживая гнев, приглушенным голосом спросила Ирина.

– На курорт собралась, какая-то болезнь у нее нашлась.

– На курорт, говоришь? – зловеще тихим голосом выговорила Ирина, сдвинув широкие темные брови. – Это куда же?

– Куда-то в Крым.

– Ах, в Крым... Сука эта Варвара, кобыла нежеребая! – уже не сдерживаясь, крикнула Ирина злым, надрывным голосом.

– Ирина! – строго остановила ее Анна Матвеевна. – Языку-то воли не давай. Нехорошие слова говоришь, сестра ведь она тебе.

– Зато она хорошо делает! Знает, что тут в хозяйстве помочь некому, а она, видите ли, на курорт собралась, окорока свои коптить. Болезнь у нее, видите ли, нашлась. Да на ней, стерве, дрова в пору возить, сроду же ничем не болела! А, да ну ее... – Ирина нехорошо, по-мужски выругалась и выбежала из комнаты.

Вскоре следом за ней вышел и Михаил Федорович с Веркой.

Надька притихла, все пыталась юбку на колени натянуть – понимала, что сейчас главный разговор и начнется.

– Ну, доченька, – ласково заговорила Анна Матвеевна, – расскажи про жизнь свою, про учебу, поделись с матерью.

– Да с учебой все нормально, маманя, отметки хорошие – только одна тройка, остальные четверки и пятерки. Вот только учиться еще долго, – вздохнула Надька.

Анна Матвеевна посмотрела на полные Надькины губы, вспомнила слова из письма Варвары: «Надька себе хахаля завела, до ночи в подъездах с ним шляется, а за уроками и не увидишь ее...»

Осторожно спросила:

– Дружка-то не завела себе еще?

Надька вспыхнула, опустила было голову, но тут же вскинула ее и вызывающе спросила, даже побледнела:

– Это что, Варвара уже насплетничала? А если и завела, так что?

– Надюша, да ты что? – укоризненно покачала головой Анна Матвеевна. – Аль у меня своего ума нет, что у Варвары пойду занимать? Потому спросила, что сердце об тебе болит, – время у тебя такое, молодое, знаю, что и погулять, и повеселиться хочется... Да разве ж я против? Лишь бы человек был хороший да честь свою девичью не замарала. Об этом только и беспокоюсь...