Именно занятия в центре определили дальнейшую судьбу девочки: по окончании школы Шурочка поехала поступать в столичный институт культуры. На поезд её провожала одна Таисия. За полтора года до этого умер Роман Петрович, а Татьяна Васильевна пережила мужа только на четыре месяца. Последние дни она не вставала, часто разговаривала сама с собою и привидевшимся ей мужем. Перед смертью она долго смотрела на Таисию, просила у той прощения. Таисия целовала морщинистые руки матери, гладила мокрые от слез щеки и сама просила прощения за то, что так несуразно распорядилась своей жизнью. Последними словами Татьяны Васильевны был наказ переписать их домик на Шурочку.

Девочка не отходила ни на шаг от постели бабушки, поила её из чашки, тихонько пела или что-то рассказывала.

–Ангел, ангел,—шептала Татьяна Васильевна и слабо сжимала Шурочкины пальчики.

За три дня до смерти бабушки Шурочка закончила картину, сюжет который придумала сама: в саду, под цветущими яблонями, за круглым столом сидят бабушка и дедушка. Перед ними самовар, чашки, в глубокой миске сотовый мед. Дед Роман сидит и смотрит серьезно, а бабушка Таня, улыбаясь, разливает по чашкам чай.

Разглядев, что на картине, Татьяна Васильевна попросила повесить её так, чтобы она была перед глазами. Шурочка немедленно выполнила просьбу: к вечеру смастерила рамочку и прикрепила картину на маленькие гвоздики. Последние часы своей жизни бабушка провела в чудесном саду под яблонями, с верным спутником, Романом Петровичем. Она так и умерла, не отрывая взгляда от картины.

Теперь вся радость, весь смысл жизни Таисии заключался единственно в Шурочке. Ей все чаще и чаще приходила на память женщина, которая предсказала её судьбу, пообещав покой лишь на том свете, да и то при условии, что она сохранит «нечаянный цветок». У Таисии не было сомнений в том, что это было сказано о Шурочке, нечаянном цветке их с Давидом нечаянной любви. Тяжелую и многострадальную жизнь прожила Таисия, и не было в ней такого несчастья, которое бы она не испытала. Она давно ничего не просит у судьбы для себя, только для дочери. На пороге своего пятидесятилетия её мысли только о том, чтобы жизнь Шурочки сложилась не в пример лучше.

–Обещай мне,—пытливо всматривалась она в лицо дочери, стоящей на перроне,—жить в радости. Помни, нужно любить и уважать себя, свои желания. Не гневи Бога и не обращайся к нему с неразумными просьбами. Радуйся каждому дню и каждой мелочи, что тебе посылается. Защити свое сердце от уныния, злобы и зависти. Будет у тебя в день кусок хлеба—радуйся, не будет—попей водички и радуйся. А не будет даже водички, выйди на улицу и порадуйся солнышку, дождику или снегу. Радость только радостью притягивается. Холодное или злое сердце радоваться не заставишь.

Поезд давно укатил, а Таисия долго стояла на перроне, смотрела ему вслед и молилась о том, чтобы тень Славки Кукина не задела её доченьку.

Маленький домик в три окошка утопал в зелени. Перед окном росла рябина, посаженная Романом Петровичем в год, когда родилась Шурочка. Ягод на рябине было много, что говорило о долгой и суровой зиме. Таисия подумала о долгих одиноких вечерах без дочери, без родителей, которые совсем немного пожили в покое. Теперь ей дожидаться старости и мечтать о том времени, когда в маленьком домике с садом зазвенит детский смех внучат.

Таисия переоделась в старенький халат, взяла ведерко и пошла обрывать вишню. Стоя под деревцами, она вспомнила те счастливые дни, когда они с Давидом заготавливали в прок полсотни банок компотов и варенья. Вон там, под старой сливой они целовались, испуганно отскакивая друг от друга при малейшем шорохе.

Если бы у неё была возможность съездить в неведомый Израиль, поплакать на могилке Давида, подробно расспросить о последнем годе его жизни. Ей была бы ценна любая мелочь, любое слово, она бы камни целовала, по которым ходил её любимый, её муж, её Давид.

О чем она иногда жалела, так это о том, что не ответила на письмо Лии, не сохранила адреса. Кто знает, может, когда-нибудь Шурочка смогла бы побывать в Израиле, навестить могилу отца. Да и родство какое никакое. Тяжело быть на свете одному. Есть, конечно у Шурочки брат, да только лучше иметь в родственниках лесного волка, чем Юрика Кукина.

Вторая часть

Рем Битюгов, известный реставратор и крупнейший специалист в области антиквариата, проснулся в своей мастерской, и, стараясь не потревожить раскалывающуюся голову, сел на видавшей виды кушетке. Он с ненавистью глянул на творящийся вокруг бардак, прикинул, что срочный заказ он так и не успел выполнить, справедливо предположил, что в холодильнике нет ни то что пива, но и минеральной воды, а в огуречном рассоле, оставленном в банке на окне, ему со своего места было видно, плавали окурки.

Если еще и в кране не будет воды, подумал Рем, то он просто умрет. Но до крана надо было дойти, а это значит, преодолеть наискосок пятидесятиметровую комнату, затем спуститься на четыре ступеньки вниз и, пройдя половину бесконечного коридора, попасть в закуток, который он называл кухней. Правда попить можно было и в ванной, которая находится гораздо ближе, но он помнил, что с вечера там устраивался на ночлег пьяный Никола—его друг и по совместительству скульптор Николай Аристов. Если Николу сейчас разбудить, то обнаружатся все основания для продолжения встречи друзей, а это значит, что и несрочные заказы полетят в тартарары.