Обстрел длился около часа; стреляли наши артиллеристы и немецкие. Однажды рвануло на дороге, возле полуразрушенного дома, где утром стояли машины, – горелой вонью потянуло в сторону речки. И мною вдруг овладело беспокойство: как бы не угодили в коттедж! Враз могли испортить всю эту красоту – плод трудов и забот, может, не одного поколения. Между тем по ту сторону городка, на передовой, вроде все было тихо, пехота молчала, значит, атаки не предвиделось. Можно было немного расслабиться, оглядеться, и я выбрался из ровика. Возле наводчика Степанова уже сидел командир орудия Медведев – не в лад с собственной фамилией костлявый и тощий сержант с узким староватым лицом. Обстрел прервал его утренний сон возле бруствера, и сержант недовольно морщился.

– Какого черта! – выругался он, когда рвануло поблизости, кажется, за оградой лесопилки. – Зажгут, будет вонять до вечера.

– И без того вони хватает, – сказал наводчик.

– Такой городок рушат. Без нужды ведь. Все равно скоро конец.

Что скоро конец – это уж точно, подумал я, немного осталось. Только мы здесь задержались, словно уперлись в какое-то невидимое препятствие. С запада успешно наступали американцы, время от времени батарейные радисты ловили в эфире их не очень далекие разговоры по-английски, которые перемешивались с немецкими, чего прежде никогда не случалось. Значит, они где-то рядом и, может, днями ударят навстречу. Если к тому времени бессмысленные обстрелы не превратят город в руины. Почему-то прежде о том не думалось: стреляют, ну и пусть, рушат – и ладно. На войне никогда ничего не создается, всегда разрушается – так было всегда. Но вот появилось новое отношение как к человеческим жизням, так и к материальным ценностям. Появилась жалость – как, наверное, и полагается в конце каждой войны.

Как только вверху немного утихло и обстрел стал ослабевать, пришли наши солдаты с кухни. Атрощенко со Скибовым принесли по два котелка каши, буханки хлеба под мышками – наш паек на весь день. Следом зачем-то приволокся санинструктор Петрушин, и я с досадой подумал: а этот зачем? Мне он решительно не нравился, этот тридцатилетний плутоватый сержант, который в промежутках между обстрелами обычно шарил по батарейным тылам в поисках добычи. Когда же на батарее появлялись раненые, санинструктора было не сыскать. Опять же из-за его велосипеда я сегодня влип в неприятную историю. Наверно, почувствовав мое настроение, Петрушин начал заискивающе:

– Ну как? Достается вам тут? На самом, считай, передку. Не то что в третьей – сидят как у бога за пазухой. Комбат на аккордеоне пиликает. Раненых нет?

Раненых не было. Солдаты шустро повылезали из ровика, принялись резать хлеб на разостланной плащ-палатке, устраивались над котелками с остывшей перловкой. Петрушин, похоже, уже позавтракал и не обнаруживал интереса к еде. Достав из кармана «бархотку», поставил на станину ногу и стал драить сапог. Потом принялся старательно начищать другой. Из всех сержантов в полку он единственный щеголял в новых хромовых сапогах, о чистоте которых не переставал заботиться. Надраив сапоги и со всех сторон полюбовавшись ими, вдруг вспомнил:

– А где мой трофей?

– Какой трофей? – непонимающе спросил я.

– Велосипед.

– Велосипед комбриг отобрал.

– Да ну? Так и отобрал?

– Спроси у Кононка, расскажет.

Петрушин вопросительно уставился на Кононка, который с таким же молодым Атрощенко ел из котелка на бруствере. Кононок улыбнулся.

– Отобрал.

– Так я и поверил! – засомневался санинструктор. – Спрятали где-то.

Он принялся искать – возле огневой, заглянул в опустевший ровик, за штабель снарядных ящиков, под брезентовый полог.

– Не ищи, не найдешь, – вдруг сказал Медведев. – Комбриг приказал отдать.

– Кому отдать?

– А у кого взял.

«Ну зачем было сообщать об этом», – раздраженно подумал я. Пусть бы искал где хочет. Но Петрушин уже смекнул, что командир орудия не обманывает, и молча перескочил через невысокий бруствер.

– Ты куда?

Невнятно проворчав что-то в ответ, Петрушин скорым шагом направился к коттеджу. Мне это совсем не понравилось, но что было делать. По службе он мне не подчинялся, а жаловаться комбату не имело смысла: комбат с этим сержантом был в особенных отношениях. Санинструктор нередко таскал ему фляги с вином, выручал, когда тот, перебрав, отлеживался в кабине «Студебеккера», на все вопросы отвечая по телефону: комбат болен, диагноз – малярия. У нас и в самом деле болели малярией, только не комбат. У комбата были другие болезни.

Стрельба вроде прекратилась с обеих сторон, закатилось за вершины гор далекое эхо – надолго или нет, неизвестно. Санинструктор перешел мостки, решительно перемахнул через невысокую металлическую калитку и направился к дверям коттеджа. Эта его решимость встревожила меня, словно я уже имел какое-то отношение к этому жилищу. Я выскочил с огневой и, припадая на ушибленную ногу, перешел мостик, перелез через ограду. Из дома никто не показывался, и Петрушин колотил в тяжелые двери.

– Открывайте!

Я подбежал сзади и рванул его за плечо.

– А ну – прочь отсюда!

Уколов меня злым взглядом, санинструктор молча направился к калитке и лишь издали негромко выругался. Только я повернулся, чтобы последовать за ним, как сзади беззвучно растворились двери.

– Спасибо вам. Он второй раз уже.

На пороге коттеджа стояла она, моя землячка. Взглянув в ее курносенькое, с несколькими крохотными веснушками на переносье лицо, я сразу узнал наш, полузабытый девичий облик – вежливо-сдержанный, тронутый коротеньким милым смущением при виде незнакомого человека. С виду она была совсем девочка, одновременно похожая на подростка-мальчишку – в темной кофточке с белым узким воротничком, вместо юбки – узкие темно-синие брючки, которые носили молодые австрийки. К кофточке на едва заметной груди был приколот булавкой верхний край чистого передничка, как, наверно, полагалось горничной. Эта неожиданная встреча сразу заставила меня забыть о санинструкторе, и я на минуту смешался.