Однажды они сидели под скалой, отдыхали, сине-белая зима легким покровом раскинулась над морем и сушей, северный ветер заволакивал им глаза тонкой пеленою сухого снега, так что шхеры и мелкие островки то исчезали, то вновь являлись глазу на яркой зелени моря, будто грезы.

— До чего же похоже на Исландию! — воскликнул Гест и хотел было продолжить разговор о своей родине, но Ари перебил его и рассказал о старшей сестре, об Ауд, ведь, насколько он понял, Гест про нее знает.

— Хочу поблагодарить тебя за то, что ты помог нам отомстить, — добавил он.

Совсем недавно Ари подстрелил бегущего зайца, и Гест похвалил его, теперь же он взглянул на мальчика и усмехнулся:

— Ты стал таким взрослым, что способен поблагодарить?

Ари отвернулся, нехотя посмотрел вдаль.

— Мы должны были сберечь золото, — серьезно сказал он.

Гест кивнул и подумал, что, взрослея, Ари не обойдется одним убийством Транда, взрослел-то мальчик точно так же, как сам Гест и другие мужчины. Наклонясь вперед, он посмотрел вниз, на усадьбу: дорога от каменоломни черным ужом змеилась по белому снегу, пересекала замерзшую реку и сбегала на берег фьорда, к самому большому пакгаузу, издали доносились удары молотов. Не нравилось ему, что Ари похож на него; коли б существовал Бог, многое было бы по-другому, люди не походили бы этак друг на друга, однако ж не обладали бы и свободной волею, были бы подъяремными, аккурат как ангелы, которые, по словам Кнута священника, не имели иной воли, кроме Боговой, и забавы ради он полюбопытствовал, не знает ли Ари, отчего Ингибьёрг так осерчала, что они сожгли Транда Ревуна.

— Нет, не знаю, — ответил Ари.

— Оттого, что считает нас язычниками, — сказал Гест, — которые думают, будто в следующей жизни станут вольготно жить со своими родичами в Вальхалле, [47] чего бы ни натворили в этой жизни. И мы, дескать, пытали его, чтобы смерть его не была легкой. А Ингибьёрг христианка, она думает, что карать грешников — дело Господа, Он посылает их в ад, на вечные муки. Вот и скажи мне, какой вывод у тебя напрашивается?

Ари усмехнулся:

— Выходит, христиане не лучше нас? Мы-то мучили его только один вечер и одну ночь.

Гест рассмеялся, но тотчас опять посерьезнел:

— Ты примешь эту веру по первому слову Ингибьёрг.

Ари сказал, что ни во что верить не станет, пока не поверит Гест. Гест возразил: мол, незачем Ари оглядываться на него, пусть думает о себе и о сестрах и делает, как велит Ингибьёрг. Покуда не затронута честь, заноситься негоже, до поры до времени.

Порой Ингибьёрг приходила к сараю потолковать с Гестом, обыкновенно о вере. Снаружи, у входа, Гест соорудил очаг и, когда она приходила, разводил огонь и большей частью сидел на пороге, тогда как она стояла в снегу по другую сторону очага, скрестив руки на груди и склонив голову набок.

Он давно уже рассказал, что сам не знает, почему выбрал дорогу на Хавглам, вместо того чтобы идти вдоль фьорда, и она тогда заметила, что шаги его направлял Бог и точно так же Бог покарал его болезнью за то, что он мучил Транда Ревуна, а вдобавок все лето вел корабли мимо Хавглама, даже те, что везли соль и железо, и сделал Он так, чтобы продлить Гесту наказание.

Гест пробурчал, что то же самое говорила Стейнунн, хоть она совсем еще малое дитя и не знает веры.

— Есть грехи и поболе неведения, — сказала Ингибьёрг, — а Бог вездесущ, Он и в детях тоже.

— Но не в Хавгламе весенней ночью в минувшем году?

Она не ответила.

С ехидной усмешкой Гест спросил, не надоело ли ей приходить сюда с разговорами про Белого Христа, коли он восприимчив ко всему этому не больше, чем те бревна, из коих он соорудил ей мостовой настил, и тотчас добавил, что прошлой зимою жил у священника, но договорить не успел — Ингибьёрг повернулась и ушла, как всегда, когда их беседы заходили в тупик.

Впрочем, на следующий вечер она снова пришла к сараю, громко стукнула в бревенчатую стену и крикнула, что хочет остаться у него на ночь. Гест крикнул в ответ, что не возражает. Отворил дверь и опять закрыл за нею, так что в сарае стало совершенно темно. А потом сказал, что от нее разит тухлой рыбой и что не мешало бы ей прежде искупаться. Ингибьёрг рассвирепела, влепила ему звонкую пощечину и ушла.

Два дня спустя, причалив к берегу — вместе с Ари и двумя трэлями он ходил в море за рыбой, — Гест заметил, что баня, стоявшая на отшибе за верхней каменной загородкой, явно жарко натоплена, велел Ари и трэлям заняться уловом, а сам поднялся к бане, постучал и спросил, не Ингибьёрг ли там.

— Нет, — откликнулась она, — ступай прочь.

Гест вошел в баню и долго пробыл там вместе с Ингибьёрг. После этого она приходила к нему на ночь и уходила, пока все еще спали. Спускалась в собственную усадьбу, ровно тать, украдкой. Ночью она была совсем не такая, как днем, не разговаривала, глаз не открывала, при свете ли, в темноте ли, постанывала, но держалась вполне решительно. Подчас во всем ему уступала, словно ласковый ручной зверек, он же был по-детски игривым и резвым и по-мужски сильным, ведь Ингибьёрг не походила на невзыскательных нидаросских бабенок, она как бы блуждала по кругу, то радовалась, то горевала. А днем хоть не подходи к ней — натянутая, хмурая, шипит, чтоб он и думать не смел стоять с нею рядом, по крайней мере прилюдно, ведь она высокая, а он маленький.

Гест смеялся и все равно становился обок. Тогда она давала ему тумака или в ярости спешила прочь. В усадьбе стали поговаривать, что она не иначе как вскорости его прогонит. Однако те, кто знал ее лучше других, — Хедин, надзиратель, женщины-трэли, работавшие на поварне и за ткацкими поставами, — не сомневались, что Гесту ничего не грозит, что у него все благополучно, возможно даже благополучнее, чем у них самих, поскольку в довершение всех прочих странностей, случившихся с нею этой зимой, Ингибьёрг еще и смеяться начала, при ней постоянно видели девочек, все более нарядных, она без устали причесывала Стейнунн и учила ее тому, чему бы учила родную дочку, а Стейнунн подрастала, так же быстро, как Ари, до того быстро, что, когда Гест намедни назвал ее прелестным ребенком, она потупилась и заговорила о другом, попросила рассказать какие-нибудь истории.