жадным взглядом

на тебе хоть пятнышко найдет…

Мы тебя в походных снах ласкаем,

на вершинах скальных высекаем

все твои простые имена,

и в огне горим, и в холод стынем

по горам, по рекам, по пустыням,

горе пьем горстями допьяна,

чтобы нам убиться

иль пробиться

к той, по ком душа, как жар, топится,

к той, что сказкой стала…

Потому

не суди нас чистым сердцем строго,

царь-девица,

лебедь-недотрога,

в неприступном дальнем терему.

*

У завода — город, а меж ними — речка,

а над речкой домик с рубленым крыльцом…

Если затоскуешь, выйдешь на крылечко,

сядешь на крылечке, к северу лицом.

Будто в доброй сказке, мы почти что

рядом,

сердцу все открыто настежь без ключа;

ночи с перекликом, версты с переглядом,

реки по колено, горы до плеча.

Будто все, как прежде, мы, как в песне

близко,

слышим в каждом вздохе каждый перебой,

будто понапрасну ваши металлисты

с интересом тайным ходят за тобой.

Будто между нами нет прохожим места,

волосы седеют, а любовь жива.

Будто ждешь, как девка,

любишь, как невеста,

терпишь, как солдатка,

плачешь, как вдова.

Будто все в порядке — вот пройдут метели,

вот меня уволят, сяду в самолет…

Постучусь в окошко через две недели,

может — через месяц, может — через год.

Может, и взаправду мне не возвратиться,

может, вновь придется долгие года

обживать пустыни, сторожить границы,

уходить в разведки, строить города.

Как назначишь сроки, если часа нету,

если вдруг — работа, если вдруг — война,

если я годами мыкаюсь по свету,

если ты стареешь в домике одна.

Словом, от разлуки нет покамест средства,

снова жди известий с зорьки дотемна,

не жалей, что часто рвется возле сердца

самая тугая, звонкая струна.

Если станет больно — выйдешь на крылечко

на далекий север ласковей взглянуть,

где по горным кручам, по таежным речкам

заметает вьюга мой походный путь.

*

Так сбываются сказки в России…

От великих трудов и утрат

ты все крепче, смелее, красивей,

будто в битвах бывалый солдат.

Пусть, в работе все жилы напружив,

ты не помнишь досужего дня,

растеряв ненаглядных подружек,

задушевных друзей хороня.

Пусть, рискуя пропасть без дороги,

ты врубался в чащобы тайги,

сам лечил на привалах ожоги,

сам кедровник варил от цинги.

Пусть в безвыходных вьюжных осадах

ты от голода падал и слеп

и до гроба запомнил, как сладок

твой — горбом заработанный — хлеб.

Пусть в поту от горняцкой науки

ты не мог научиться беречь

молодые, горячие руки

в вечных ранах и шрамах до плеч.

Пусть, хлебая студеную воду

в полых реках полярных пустынь,

ты бросался в упор ледоходу,

вместе с жизнью спасая мосты.

И ни разу в пожарах и вьюгах

заслужить ты упрека не мог,

будто ты побежал от испуга,

будто в горе друзьям не помог.

Пусть, хрипя, задыхаясь в метели,

через вечный полярный мороз

ты — в своем обмороженном теле —

красным солнышком душу пронес.

Пусть ты запросто видывал ближе

все, что кажется страшным вдали,

пусть ты вытерпел,

выстрадал,

выжил

и узнал, что в пределах земли

нет такого врага на примете,

как бы ни был он крепок и смел,

чтобы ты его прямо не встретил

и в бою его не одолел;

нет работы — суровой для тела,

недоступной и тяжкой уму,

чтобы ты ее с честью не сделал,

удивившись себе самому;

и не может не быть, как бывало,

милой женщины, верной такой,

чтоб, как мать, над тобою вставала

как сестра твоя, шла за тобой.