Гришка Распутин промолчал виновато. Как-никак перед Кононовым не вспылишь — нос в пушку! Лучше проглотить и ждать для мести нового случая! Пусть куражится!

Наступило раздумчивое молчание. Бугор, осмысливая услышанное, то и дело недоверчиво поглядывал по сторонам, словно ища взглядом Синего. С чего это Ване врать? А может, хитрость какая кроется и его надувают? Вроде бы стоял человек на своих двоих, и на тебе — нет! Вздор ведь какой-то!

— Хватит меня разыгрывать-надувать! — сказал на всякий случай Никифорыч с полуулыбкой на оплывшем лице.

— Да чего уж там, — обиделся дядя Ваня и скрипнул протезом в подтверждение сказанного. — Схоронили в соседней деревне.

— Да будет вам! — вдруг сердито выступил из угла Лешка, протирая руки смоченною соляркою тряпкой. — А насчет денег так: с каждого по двадцатке, не одному только Кононову, а и нам!

Бугор пристально вгляделся в Лешку, коротко поддакнул ему:

— А что, небось с вами работал…

— Ну, вот ты первым-то и гони! — сказал Кононов. — И с тобой ведь вкалывал в Дорохове, вместе рукавички шили!

— Ну шили! — насупился бугор, не желая вспоминать то прошлое, когда он и Синий в одной упряжке ходили.

— Ну и шили! Короеды вы все! Как беда — в кусты! Помрем все, только у какого дорожного столба — вопрос!..

Разговор об усопшем на этом и закруглился. Каждый думал о своем. К вечной муке и радости готовиться нужно умеючи. Где с кулаком, где и с умишком, пусть немудрящим, а все же своим.

Что задумал бугор? Какие силки приуготовил? Поди, не раскусишь! Поговорить бы, может, вылетит какое словечко. Знамо дело! Слово — не птичка, обратно его не загонишь! Вот и думай, на то башка!

Дядя Ваня и Гришка Распутин в канун получки всегда думали-рядили, прикидывали, а выходило не так, стало быть, по бугру. Это злило их, да и сейчас озлила хитрая разведка «верховного». Не зря ведь слопал целых три яйца по дороге, аж десны желтком залеплены.

— Ты чего, Никифорыч, явился-то? — спросил Гришка Распутин в лоб, не скрывая своего раздражения.

— Ты уж видеть меня, что ль, не можешь? — развел руками бугор, одаривая собеседника иронической улыбкой. — Потерпи, Гришка, еще с часок!

Зная коварство бугра, все насторожились. Теперь-то и начнется, наверно, долгая игра на нервах, проигравшему стоящая уступки, а с ней и нескольких кровных червонцев. Пока нам одержать верх не удавалось, но борьба с каждой получкой все обострялась и обещала сдвиг уже в нашу пользу. Он зависел от нашей сплоченности, потому что поражение одного вело к поражению всей полубригады. Но сплоченности-то и не хватало. Давно и так надоели друг другу, а тут еще Лешка! За ним глаз да глаз. Стало быть, единомыслия нет и не будет. Да где ему быть, когда кто-то из нас Иуда и не знаешь, когда и с кем расцелуется. Да ведь люди, да еще такие, что ни в одну графу из общеизвестных не вместишь… Стало быть, кочевать нам и кочевать до скончания века и умереть под забором вдали от родных и близких. А бугру-то! Бедолагами пруд пруди! Особый класс! Вышибленный из общего круга! Мотайся из конца в конец, неси свой горб за собой, отметив земное свое бытие красивым и древним, как мир, словом — бродяга! Бродяга что дворняга! Лает, а ветер носит! Нет, уступки больше не будет! Уступка — новое унижение! Довольно! Не допустим! Вот только бы кто-нибудь не поддался уловкам бугра и не затащил всех в силки! Ох, уломает нас, дурней, уломает! И мы, перегрызшись, как звери лютые, за три дня до получки, притопаем к кассе колхоза, как ягнята, чтоб безропотно уступить — где наша не пропадала! — и дорожные, и другие расходы, предшествовавшие нашим ездкам, хоть они должны были быть бугром нам оплачены. А там рассадят нас по углам, записавши в «воздушники», чтоб бросить нам как подачку за труд наш десять процентов! Расстарались! Работали впрок, да на кого?

Как теперь-то?

Мы или он?

Чередуясь друг с другом, полубригады давали продукцию вперед на три месяца. Но выплачивали за месяц, за работу на одну ездку. Накопление продукции выбивало нас в дальнейшем из числа «пятидесятипроцентников» в «воздушники», что оплачивалось десятью процентами общей зарплаты за вычетом дорожных расходов.

Мы перешли в наступление, в наступление осторожное, так как смельчака-одиночку ждала еще большая санкция — увольнение. По какому-то неписаному закону такого товарища оставляли на растерзание, не оказывая за смелость ни малейшей поддержки. Потому-то каждый сам осторожно пытался нащупать слабинку в привычной стратегии бугра.

— Как дела, Никифорыч, с зарплатой? — спросил я как можно небрежнее, как бы мимоходом, возвращаясь к прерванному разговору. — Обнищали…

Никифорыч, не снисходя до обиды на проявленную мною бестактность, торжествующе сообщил, что сдать продукцию и выставить счет удалось.

— Дня через три-четыре придет!

— Слава богу! — доверчиво подхватил Кононов, добровольно идя на уловку бугра, пришедшего расслабить наши ряды разногласиями и добрыми посулами.

— А ты покудова не спеши! — сказал дядя Ваня в гулкую пустоту цеха, ни к кому конкретно не обращаясь. — Может, еще и увязнет в банке-то.

— В банке не в банке, — сказал Гришка Распутин, — а Иуда еще может подгадить…

Интрига уже раздувалась, и остановить ее нельзя было при бугре, искусно развязывавшем языки. А как вдолбить каждому, чтобы помалкивал да в оба глядел?..

— А Иуде не дайте улизнуть ночью! — полусерьезно посоветовал бугор. — Не то под утро приведет переодетых ментов и зацелует каждого на свой манер в одиночку. А те на радостях и величать нас начнут «папашами».

— Это точно! — поддержал Кононов, собираясь припомнить эпизод из нашей практики с ментами, но в последнюю минуту раздумал, посчитав это очередной уступкой бугру.