Шрифт:
— Или я пьян, или она — богиня!
Сколько он себя помнил, он всегда был атеистом и никогда не верил в существование богов, а тем более — богинь. Но, сидя в столовой и доедая свиную отбивную, Витя Влюбченко понял, что он ошибался, что богини могут существовать и существуют, и не где-нибудь в заоблачных сферах, а в нашем социалистическом обществе, и, по-видимому, это нисколько не противоречит материалистическому пониманию действительности.
Размышляя об этом, он заказывал блюдо за блюдом; он исчерпал всё меню, вплоть до чая с лимоном и чая без лимона, и расплатился только тогда, когда официантки уже стаскивали со столов белые скатерти и водружали на голых столах перевернутые стулья, которые громоздились, оскорбительно и насмешливо задрав кверху ноги.
Но и тогда Витя Влюбченко не поехал домой, а пошел за рыжей красавицей Дуней, забыв про велосипед, пальто, фуражку и кашне.
Он шел под дождем и шлепал по лужам, не смея приблизиться к прекрасной богине. Он шел за ней к трамвайной остановке, и ждал вместе с нею трамвая, и вскочил вслед за ней на подножку.
У ее дома он долго стоял под окнами, пока на одной из занавесок, как на экране кино, не появились два силуэта.
Один силуэт был как букет цветов, как облако в чистом небе, как флаг на ветру. Другой был как дом, как шкаф, как автобус.
Утром на заводе Витя был рассеян и задумчив. Ему сказали: «Здорово, приятель!» Он ответил: «Благодарю!» У него спросили: «Будет сегодня редколлегия?» Он ответил: «Спасибо, ничего». А приблизившись к своему станку, возле которого никого не было, он притронулся к задней бабке и спросил: «Разрешите?»
В перерыве он пошел в кузнечный цех. Василий Табак стоял на своем месте. Его курчавые волосы были повязаны платком. Широкие брюки дымились. На голой спине играли блики пламени. Длинными щипцами он вытаскивал из печи брызжущую болванку и совал ее под громадный молот. А когда молот обрушивался на нее своей тысячепудовой тяжестью, Василий Табак вскрикивал: «Ух ты, а ну-ка еще!» И, повернув болванку, совал ее опять под молот и снова вскрикивал: «Ух ты, а ну-ка еще!»
Витя хмуро смотрел на кузнеца. Потом закричал, стараясь кричать так тихо, чтобы в шуме и грохоте мог расслышать один только Василий Табак.
— А ты знаешь, товарищ Табак, что твоя Дуня — богиня?
— Ух ты, богиня! — расхохотался Василий Табак. — Что ж, дружок, может, и богиня, да тебе-то что?
— А ты не боишься, товарищ Табак, — кричал Витя, ужасно волнуясь, — что от твоих грубых ласк ее нежные губы могут покрыться мозолями?
— Ух ты, мозолями! — хохотал Василий Табак. — Нет, брат, нисколько я этого не боюсь.
И Витя Влюбченко сказал:
— Прозаический и низменный ты человек, товарищ Табак!
И он ушел из кузнечного цеха, гордый и белокурый.
После работы он опять сидел в столовой номер восемь, и хотя меню было в его руках, но он глядел не в меню, а на богиню Дуню и взволнованно шептал:
— Мороженое на первое и суп с клецками на второе!
— Кто же ест мороженое на первое? — с укором сказала она.
— Ах, простите, я хотел сказать: бульон с пирожками на первое и свежие щи на второе!
— Кто же ест щи на второе? — с презрением сказала она.
И только теперь она всё поняла. А когда всё поняла, то поглядела на него с интересом и сравнила со своим Василием Табаком. Нет, Василий Табак никогда не заказывал мороженое на первое, а щи на второе. Он просто не способен на такую любовь!
В этот вечер Витя Влюбченко опять пошел за красавицей Дуней. Он брел за ней по проспектам, улицам и переулкам; заходил с ней в аптеку, булочную и «Гастроном» и нес авоську с батонами, фаршем и луком.
Но в этот вечер не было дождя, и даже где-то далеко-далеко за фонарями, крышами и антеннами могла быть луна. Это придало ему смелости, и он сказал так:.
— Я просто удивляюсь, Евдокия Степановна! Неужели вашу необыкновенную красоту не оскорбляет то, что вы служите официанткой, выполняете всякую домашнюю работу и вообще удовлетворяете лишь физические потребности трудящихся?
— А какие потребности, по-вашему, я должна удовлетворять? — спросила она.
— Вы должны удовлетворять только духовные потребности, — сказал он, в волнении теребя авоську с продуктами. — И хотя я очень уважаю вашего мужа за его производственные и спортивные успехи, но я думаю, что он не умеет любить вас так, как того заслуживает ваша красота. Я думаю, что вам не пристало стирать ему белье, штопать спецовку и жить в коммунальной квартире, где в назначенные дни вам приходится мыть места общего пользования.
— А где мне пристало жить? — спросила она с интересом.
И он воскликнул:
— Вам пристало жить там, где живут богини!
— На небе? — спросила она.
— В музее! — сказал он. — В залах с мраморными колоннами, среди других богов и богинь.
И ей захотелось жить в залах с мраморными колоннами, среди богов и богинь. Но так как она была женщина рассудительная и не привыкла поступать очертя голову, то она спросила:
— А что мне надо будет там делать?
— Ничего, — сказал он. — Только восхищать своей красотой экскурсантов и одиночек.