«Не делай только вид, что ты ничем не восторгаешься, это же глупо, — сказала Марианна, — а с уборки картофеля ты приехал очень довольный».

«И даже хорошо поправился», — заметила мать.

Они посмеялись, и в семье снова воцарились мир и согласие…

Фрау Мюллер и фрау Майер беседуют. Фрау Майер шепелявит, бранится и брюзжит. Марианна улавливает: озлобленную старуху зовут Ангеликой. Так ей и надо, думает она, забывая, что фрау Майер, несомненно, когда-то выглядела иначе. Хорошо, что из их разговора мало что можно понять. Прислушиваться у нее нет никакого желания.

Когда Дитер говорил об армии, дома был Карл.

«Не знаю, почему по отношению к армии непременно должен проявляться энтузиазм, — сказал Дитер. — Ни одному человеку я не поставлю в укор, если он рассматривает армию как печальную необходимость. Было бы непростительным легкомыслием ее не иметь, и я прихожу в ярость, если кто-то пытается от службы в ней увильнуть. Но почему я должен вести себя так, будто жду не дождусь, пока смогу лично принять в этом участие. Или требовать от матери, чтобы она, стоя у обочины дороги, радостно аплодировала сыну, шагающему в солдатском мундире. Вспомни «Живые и мертвые» Симонова. Солдаты сражаются до последнего и ненавидят противника, навязавшего им эту войну. Но в то же время его солдаты могут мечтать о том, что их внукам не нужно будет становиться солдатами, ибо к тому времени, надо надеяться, мы окажемся настолько сильными, что сможем отказаться от этого чудовищного занятия и огромных непроизводительных расходов. Они могут завидовать своим внукам. Позволительно это и мне».

«Тогда я удивляюсь, что ты добровольно обязался стать офицером», — сказал Карл.

«Ты не можешь или не хочешь понять?»

«Карл, та поможешь ли наладить хлеборезку», — попросила мать.

«Прав на сто пятьдесят процентов, как всегда», — проворчал Дитер, когда другие вышли на кухню.

«Чепуха, — возразила Марианна, — тогда про отца ты должен сказать — двести процентов».

«Когда речь идет об отце, нельзя вести счет на проценты, — отвечал Дитер, — отец — это чистое золото».

Марианна улыбнулась.

«Теперь у него опять новое увлечение. Объявились бывшие граждане Виттбурга — два в Аргентине, три в Мексике и два в Австралии, не нацисты, пожилые люди, еще молодыми уехавшие за границу. Он посылает им литературу о ГДР и вырезки из окружной газеты. Мать жалуется: «Ведь все это за его счет». А он ей в ответ: «По мне, одной яичницы на воскресенье вполне достаточно».

«Циничен и высокомерен», — сказал о Дитере Карл.

«Нет, — отвечала Марианна, — он молод и он мыслит, но всегда как социалист».

Тогда она уже была женой Карла Мертенса…

Как часто мысли мешают благим намерениям. Она не хотела больше вспоминать о Карле, но он стоит перед ней, мускулистый, не очень высокий, лицо худое и строгое, те же светлые глаза, что у их дочери. Он возникает перед ее мысленным взором, но нет уже прежней боли, по крайней мере этого она добилась.

С того момента, как она узнала о предстоящей операции, ей стало ясно, что до этого она должна окончательно оформить разрыв с Карлом.

Сама процедура развода была несложной и не повлекла за собой обострения ее сердечной болезни. Теперь уже нет. Прошло то время, когда Карл мог причинить ей боль. И думает она об этом сейчас лишь потому, что до сих пор не может до конца понять, как это получилось, когда именно начали портиться их отношения, что послужило тому виной. Она не ощущает больше никакой горечи, особенно в эти дни, когда остаются считанные часы до момента, который изменит всю ее жизнь.

Как чудесно зазвенит все вокруг, когда она выздоровеет! Как легко будут идти ноги, как приятно будет нести что-нибудь в руках, как равномерно забьется сердце, как беззаботна будет прогулка в лесу, какую радость доставит работа с детьми, каким естественным станет дыхание — но никогда оно не будет естественным настолько, чтобы она забыла, каким оно было во время ее болезни.

Здесь никто не убеждает ее, что послеоперационные боли легко переносимы. Но что значат несколько дней страданий по сравнению с длящейся годами борьбой с болезнью.

Криста читает, обе старушки беседуют, слышно их невнятное бормотание.

— Раньше было лучше, дети тоже могли работать, когда нам было восемь лет, мы уже подрабатывали. Теперь же это запрещено, потому проходит столько времени, пока люди чего-нибудь добиваются…

Раздраженная и полная досады, Марианна обдумывает, должна ли она вмешаться в разговор.

— Зато они дольше ходят в школу, — говорит Фрида Мюллер.

— Вот именно, — негодующе замечает Ангелика Майер. — Наш Курт, сынок дочки моей, должен был пойти к нам на выучку. На кладке печей можно неплохо заработать, да учителя накинулись на дочь, парень, дескать, должен учиться в школе.

Из дальнейшей беседы выясняется, что господин Майер проявлял интерес к глине и изразцам только в тех случаях, когда чувствовал на своей спине костлявый указующий перст Ангелики; как только он оставался один, он предавался беспробудному пьянству. Каждое утро тащила она за оглобли тележку, направляясь вместе с ним на работу, и ходила за ним по пятам до конца рабочего дня. Так она изучила ремесло печника и могла заменить подмастерье. До последних недель, когда она «в течение дня дважды полумертвая падала от усталости», она заботилась о том, чтобы сооружения господина Майера не стали пизанскими печами [9] .