– А как, по-твоему, сесть? – спросил я. – Вот поломаем обе машины, тогда и выйдет, что действительно «сели».

Трудно было взять решение такого вопроса на свою ответственность. Я запросил Москву, и мне ответили, что… я должен поступить по своему усмотрению!

Не помню, когда ещё я так мучился. Я был спокоен, что при посадке не убью никого из пассажиров, но насчёт машины такой уверенности, конечно, не было. А разбить свой самолёт – лётчику острый нож.

Мне представлялись больные цингой молодые зимовщики – и я решил вести машину вперёд. Но как только я вспоминал, что мой самолёт, быть может, уже никогда не вернётся с этого острова, хотелось повернуть на базу… Но в глубине души я всё же надеялся, что удастся сохранить и машину. Решаю продолжать путь до острова – покружусь там. С помощью секундомера определю длину полосы. И ветер может оказаться не боковой, а лобовой – это сократит пробег самолёта.

Перед глазами встала площадка в Чукотском море, когда спасали челюскинцев, куда короче: правда, лётчики садились тогда днём. В крайнем случае, если не удастся посадить самолёт, горючего хватит вернуться на базу.

«Ставьте ваши банки! – радировали мы комсомольцам. – Через сорок минут будем у вас».

…Наконец под нами зажглась цепочка огней, очертившая точные границы посадочного поля. Буква «Т», указывавшая направление ветра, также оказалась выложенной самодельными, консервными, факелами.

Примериваясь к крошечному полю, я сделал круг, затем другой и третий. Товарищ должен был сесть вслед за мной…

Трудно передать мою радость, когда самолёт приземлился, вернее – «приледнился», благополучно, а вслед за мной сел и другой. Мы подкатили к самому краю водной пропасти, и обе машины замерли целёхонькие как ни в чём не бывало!

Посадка вышла по всем правилам, как на московском аэродроме. И вот уже к нам бегут наши дорогие островитяне, и мы, не разбирая ещё их лиц, обнимаем и целуем ребят, как самых родных людей.

Доктора немедленно повели к радисту. А нам тоже нельзя было время терять: море кругом было неспокойно. Лёд не очень надёжен. Быстро принялись выгружать ящики. Минута промедления могла лишить нас возможности взлететь. Я был так разгорячён, что начал поторапливать двух помогавших нам зимовщиков:

– Давай, давай, молодёжь, поворачивайся!… Сесть – полдела. Нам ещё подняться надо!

Оба молча пыхтели, пока я не спохватился: ведь ребята ослабели от цинги и так еле двигаются, а я им ещё работу дал!

– Отставить! – кричу. – Кто вы тут? Саша и Петя? Бросайте ящики. Сами разгрузим.

Но они ни за что не хотели меня послушаться, и мы чуть не поссорились… Бывает же в жизни такое: мечтал попасть к этим ребятам всеми силами души, а встретились – и накричал на них.

Как я узнал потом, почти то же самое происходило возле второго самолёта, где помогали два других товарища.

Несмотря на эти маленькие недоразумения, весь багаж был разгружен в какие-нибудь двадцать минут. Надо было тут же лететь обратно. Моторы работали… Но не могли же мы не повидаться с радистом, не зайти хоть на минутку в дом, где жила дружная комсомольская семья! К тому же надо было узнать, что думает о переломе доктор. И мы пошли в домик зимовки.

Комсомольцы очень беспокоились, чтобы мы не задерживались у них в гостях.

– Ну, пора! – то и дело говорил кто-нибудь из них. – Нет уж, право, скорей идите… Вот только ещё минутку – сфотографируем вас на память… Теперь всё! Улетайте скорей!…

А погода действительно стояла ненадёжная. То и дело слышался предательский треск льда и стук огромных, громоздящихся друг на друга глыб.

Находясь в доме, я так и не разобрал толком, кто из ребят Ваня, кто Петя и кто Саша. Запомнился мне только больной радист, ожесточённо споривший с нашим доктором: он ни за что не соглашался улетать с нами.

– Не всё ли равно, где лежать! – кипятился он. – Как это я оставлю ребят? Раз мы вместе сюда поехали, вместе и вернёмся…

– Но мало ли что! – возражал доктор. – А если возникнет какое-нибудь осложнение? Вам надо быть под медицинским наблюдением. В хорошей больнице на Большой земле вы выздоровеете быстрее.

– Вы же сказали, что шины были наложены удачно! А теперь, когда вы сами сделали гипсовую повязку, остаётся только лежать. Видите, я лежу возле приёмника и отлично продолжаю работать! А в больнице что я буду делать? Нет, нет, как хотите, я своих ни за что не оставлю, и всё…

В этом споре верх одержал радист. Признаться, мы ему сочувствовали и, глядя на эту сцену, испытывали большое желание побыть ещё со славными ребятами, познакомиться с ними поближе, поговорить не спеша. Но это было решительно невозможно.

Мы оставили комсомольскую семью в прежнем составе и двинулись на аэродром. Кроме радиста, все, разумеется, провожали нас.

Ребята снова разожгли свою иллюминацию. Мы в последний раз обнялись, и моя машина первая побежала на старт.

Самолёт хорошо шёл по ледяному полю. Я ждал, что он вот-вот оторвётся, как вдруг почувствовал сильный толчок. В следующую минуту я со всего размаха ударился лбом о верхнюю раму пилотского фонаря. Машина поползла «на животе». По моему лицу обильно лилась кровь.