– А что, рыба была вчера?

– Не, за продуктами. Счас хочу сети ставить.

– Значит, вовремя приехал.

И пошли к дому. Через узкий коридор попали в длинною, пустую комнату, прошли ее и, наконец, очутились в маленькой каморке с печкой, ржавой кроватью под цветастым одеялом и кривым обшарпанным столом у окошка.

Навстречу поднялся Петрович, засуетился, опрокинул табурет, покачнулся на тонких больных ногах.

– Андрюша! Мое почтение! Вот это да! А я-то думаю, ну что Андрей не едет, совсем забыл. Где ж ты пропадал?

– Болею, – сказал отец и тяжело опустился на табуретку. Та взвизгнула под ним.

– Вот, вот, ох, эти болезни, смотри, что с руками, по ночам ноют, аж волчком кручусь, – Петрович вытянул вперед высохшие, узловатые руки.

– Совсем почти не хожу. От стола до кровати. Вот загнусь когда-нибудь и весь хрен до копейки.

– Опять заскулил, – сказала Шура, ставя на стол чашку с жареной рыбой. – Подвигайтесь поближе, судачку поешьте.

Мы сели за стол. Шура – на низкой табуреточке у печки. Она сидела тихо, точь-в-точь как принюхивающаяся собачонка. Петрович зажигал новую сигарету.

– Шура, выпьешь? – предложил отец и разлил вино по стаканам.

– На кой ляд оно мне, потом как шальная хожу. Еще сети высыпать надо. Сам-то что не пьешь?

– Не могу. Сердце.

– Ах, ты, крыса заморская, – завертелся на стуле Петрович. – «На кой ляд!» Тьфу! Обожралась, скажи, на неделе!

– Вот дурень!

Шура поднялась с табуретки, махнула рукой и вышла из комнаты.

Петрович ожил, говорил много, шумно. Мы с Сашкой слушали и улыбались. Отец, привыкший, наверно, к его болтовне, смотрел в окно.

– Петрович, помнишь Алексея? – неожиданно спросил он.

– Ну?

– Умер недавно. Пришел домой, в гостях был, жена вышла за чем-то, приходит, а он сидит за столом, вроде спит, она его тормошит, а он и готов…

– Во дела! Мы же с ним столько вместе…

Помолчали. Вернулась Шура.

– Ну, хватит, сети пора ставить.

Солнце садилось куда-то за степь, скользя по песчаным дюнам, медленно остывающее. С моря тянуло водорослями и рыбой. Во всем этом сложном механизме что-то надломилось, будто лопнула пружина и быстро-быстро раскручивалась. Море подернулось серой пеленой, выровнялось и застыло. Стемнело, и от дома легла корявая тень.

Я не чувствовал усталости, вода легко рассекалась и пузырьками уходила назад.

– Чо раскупался, надо дело делать. Вон, собаки лазят, враз накроют! – Шура торопливо отматывала что-то. Она вдруг стала энергичной, говорила резко, деловито. – Эти два конца заведете здесь. Не порвите!

– Хорошо! – сказал отец. – Ах, как хорошо!

– А ты поживи тут. – Шура привязывала торшки, мы с Сашкой едва поспевали раскладывать сети. – Да еще этот шипит: «Опять зажбанилась, стерва!» – А что я! Нельзя, да? Лажу в море и осенью, и зимой, аж все сводит! Чем разогреться?

Мы тем временем привязали груз и потащили сеть в воду.

– За второй мелью бросьте! – крикнула вслед Шура.

Мы прошли первую мель, оттолкнулись и поплыли. Сашка плыл впереди, загребая одной рукой, в другой он держал груз. Я, лежа на спине, отчаянно работал ногами, вытягивая толстую веревку с поплавками. Еле видневшаяся впереди Сашкина голова поминутно исчезала под водой, он шумно отфыркивался и продолжал грести.

– Где… – Сашка ушел под воду, – мель где… дна нет… здесь… фу-фу… здесь с ручками!

Я бросил сеть и нырнул стоя. Сверку придавил плотный, черный слой воды. Захлебываясь, крикнул Сашке:

– Бросай, поплыли назад!

Мы возвращались медленно, плывя на спине. Вторую сеть поставили метрах в тридцати от первой, но не глубоко.

– Все, ночью проверим, пошли в дом. – Шура подобрала пустой мешок и ждала нас.

– Мы здесь устроимся, – сказал Сашка.

– Эх, вы, совсем башка не варит, комары ведь сожрут!